Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 78
– У них уже есть кино и мюзик-холлы, – Дика внезапно охватило беспричинное раздражение, – и они достаточно радуются шуткам комиков и женских ножкам.
– Но позвольте, ведь это низменная, так сказать, «грязная» радость, – запротестовал мистер Как-его-там.
«Грязно-фиолетовый – любимый оттенок Герберта Спенсера»[60], – невпопад пронеслось у Дика в голове.
– Лично мне пара женских ножек доставит гораздо больше радости, чем любые воодушевляющие пьесы, которые, скорее всего, пойдут в ваших театрах. Люди просят секс, а вы даете им камень, – произнес он вслух.
Отчего правильные слова звучали из уст этих людей настолько дешево и фальшиво? Благородное обесценивалось, красота превращалась в порок. У собеседников Дика был совершенной иной менталитет. Ничего не поделаешь – низшие классы. Когда говорили о войне и об Интернационале, у Дика в груди кипящей волной поднимался шовинизм. Чтобы не наговорить глупостей, он предпочел молчать.
Мисс Гиббс завела речь об искусстве. Она назвала все правильные имена, и Дик признался, что считает сэра Люка Филдса[61] лучшим художником современности. Но когда чуть позже выяснилось, что мистер Кто-то-там читал поэмы Фулька Гревилла, барона Брука[62], то Дик почувствовал жгучее раздражение.
– Возможно, вы и читали поэмы Гревилла, но вряд ли смогли их понять и по достоинству оценить, – не удержался Дик.
Низшие классы… Как просты и красивы идеи равноправия и справедливости в теории! Увы, на практике все портят люди. Благоразумие призывало Дика верить в демократию, интернационализм и революцию. Нравственные принципы требовали справедливости для угнетенных. Однако ни благоразумие, ни нравственные принципы не могли заставить его испытать удовольствие от общения с демократами и революционерами или избавить от неприязни к угнетенным.
Под конец тошнотворного обеда Дика попросили произнести речь. Поднимаясь со стула, он медлил и колебался, в голову ничего не приходило. А потом неожиданно снизошло вдохновение. Подобно мощному порыву ветра в сознание ворвались великие идеи Демократии и Справедливости, унося прочь все мелкие личные предпочтения и антипатии. В сердце зажегся священный огонь. Дик говорил страстно, увлеченно, полностью завладев вниманием публики, заражая слушателей своим энтузиазмом. Он уселся на место под гром аплодисментов. Мисс Гиббс и мистер Тингамми повернулись к Дику с сияющими, раскрасневшимися лицами.
– Это было превосходно, мистер Гринау! Никогда не слышала ничего подобного! – воскликнула растроганная до глубины души мисс Гиббс.
Мистер Тингамми произнес что-то про Трубный глас. Дик смотрел на них, словно видел в первый раз. Так вот перед кем он распинался! Боже милосердный…
X
Жизнь Дика превратилась в непрекращающийся кошмар. Одна и та же дикая ситуация повторялась вновь и вновь. Он точно знал: Перл Беллер напрочь лишена чувства юмора, иначе заподозрил бы, что она над ним просто потешается – слишком уж нелепыми становились особенности двойной жизни. Нелепыми и печальными, невыносимо печальными. Ситуации, которые в теории полны романтики и приключений, на деле, к сожалению, зачастую оказываются нудной рутиной, как день банковского служащего. С точки зрения читателя, двойная жизнь в стиле Джекила и Хайда выглядит потрясающе интересной, однако, если вы пробуете ее на своей шкуре, как пришлось Дику, то такое существование больше напоминает бесконечный фильм ужасов.
В положенный срок Дика вызвали военные власти. Он заявил, что отказывается от несения службы по убеждениям совести[63]. Вскоре Дик получил повестку с указанием даты, когда ему полагалось предстать перед военным трибуналом. Он очень не хотел оказаться в роли христианского мученика – что за дикий пережиток прошлого! И тем не менее ему придется через это пройти. Дик объявит себя абсолютистом[64]. В ответ посыпятся обвинения во всех смертных грехах, сопровождаемые угрозой загадочных «принудительных работ». Очень неприятно, но все-таки не хуже того кошмара, в который превратилась его жизнь. Дик не возражал бы и против смертного приговора. Жить или умереть – он уже не видел никакой разницы.
Дни, остававшиеся до заседания трибунала, пролетели в хлопотах: Дик консультировался с адвокатами, готовил речь, искал свидетелей.
– Уж мы зададим жару! – горячился Хайман. – Надеюсь, Гринау, когда дело дойдет до приговора, им будет хоть немного не по себе.
– Увы, не настолько, насколько мне, – с грустной улыбкой ответил Дик.
Военный трибунал южного Мэрилебона[65] заседал в мрачной зловонной комнате в здании полицейского участка. Дик, очень чувствительный ко всему окружающему, войдя туда, сразу же ощутил, как мгновенно усилилось волнение и накатила усталость. Пятерых или шестерых несчастных, имевших парализованную мать или являвшихся единственными кормильцами в семье, довольно быстро отпустили. Наконец перед судьями предстал Дик. Он огляделся вокруг, кивнул Хайману, улыбнулся Миллисенте (которая решила устроить временное перемирие ради того, чтобы увидеть, как осудят брата), поймал еще несколько сочувственных взглядов. На Дика смотрели так, будто его собирались казнить на электрическом стуле!
С предварительными формальностями разбирались недолго. Дик отвечал громко и уверенно. Затем поднялся военный представитель – казалось, его фигура стала зловеще огромной. Обязанности военного представителя исполнял помощник адвоката, одетый в форму лейтенанта службы тылового обеспечения. Он говорил не просто красиво – его речь отличалась благородством, утонченностью, аристократизмом. Дик пытался вспомнить, когда в последний раз слышал такой правильный язык. Наконец в памяти всплыл один из дней, когда он еще учился в Оксфорде. Как-то на каникулах Дик отправился на эстрадный концерт, который давали дважды за вечер. В наличии всегда имелись недорогие билеты на места, освободившиеся после старшекурсников. Один из выступавших, молодой человек, которого прозвали Орех, видимо, потомок знатного и богатого рода, появлялся на сцене во фраке из дорогой ткани и с неизменным моноклем. Он пел песню, танцевал, что-то тараторил. Сидя в первом ряду партера, Дик явственно видел огромные, как орехи, опухшие лимфоузлы на его шее. Когда парень пел или танцевал, они мерзко дрожали. Отвратительные, уродливые шишки и несчастный обезображенный молодой человек. Когда снова заговорил военный представитель, Дик уловил отголоски безупречного Итонско-Оксфордского[66] выговора того несчастного калеки. Это здорово нервировало.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 78
