И когда очередной неудавшийся жених бредёт к двери, чтобы навсегда покинуть пределы Северной Атомики, вслед ему несутся смешки, плевки и обызвалки. Как дети малые, честное слово!
Оставшиеся выпячивают грудь, гордо поглядывают, приосаниваются, покручивают ус. Каждый из них уверен в своей победе.
Но русские девушки так просто руками с сердцем не разбрасываются. Сперва добейтесь!
К тому же, несмотря на изрядное число претендентов, глаз положить особо не на кого. Тот крив, тот толст, тот худ, тот горбат, тот подволакивает ногу, у этого зубы, как у бобра, этот слюняв, другой неряшлив, третий любит пить какую-то сивуху и заедать её чесноком, четвёртый вместо подарка принёс свой молочный зуб.
Прямо паноптикум какой-то! Где же те самые прекрасные принцы на белых конях? Ну ладно, я уже готова и не на прекрасного. Вполне обычного хватит. На королевском бролле.
Но эти же! И где их только нашли? По степени уродства отбирали, так что ли?
И тут меня осеняет!
Илона же слыла уродиной. Вот и съехались к ней те, кто позарился на родство с правителями Северной Атомики, не имея иных перспектив. То есть самые отбросы, которым у нормальных принцесс ловить нечего.
Что ж, матушка-королева своеобразно позаботилась о дочери. Ведь рядом с красавцем той Илоне наверняка бы было не по себе.
Эх…
Ладно, кто у нас там дальше?
Ах, тот самый герцог Ноэльский! Мал, худ, шепеляв. Волосёнки жиденькие вокруг остроносого личика колокольчиком расходятся. Глазёнки маленькие, запавшие, бегающие. Сам так и стелется под ноги. Ручку лезет лобзать. Шепчет мне на ухо, как хороша, а я отмечаю лишь то, как дурно пахнет у него изо рта и что зубы жёлтые и гнилые.
Но дары щёдрые принёс — сразу корону герцогскую.
Только вот меня от одного вида Ноэльского трясёт и коробит. Мне ведь с ним постель делить. А как представлю, что он целоваться со мной будет! Трогать! Нет, не могу.
Прости, Гарда. Но даже ради тебя я на такой подвиг не пойду.
Пусть меня казнят, пусть я больше никогда не увижу родных, но нет, не могу.
Прижимаю к носу надушенный батистовый платок и машу рукой: следующий.
Герцог зло фыркает и уходит, гордо подняв голову. Побеждённым себя не чувствует. А я — не чувствую виноватой. В конце концов, мне сказали присмотреться, а не выбрать. Вот и присмотрелась…
Наконец остаётся последний: его подводят двое слуг, потому что сам он идёт уже еле-еле — слишком стар. И когда этот трухлявый пень, жуя слова и плямкая, начинает вещать, мол, у нас с ним будет полдюжины малышей-крепышей, я понимаю: представление затянулась. Всё, финита ля комедия. Уже не смешно.
Простите, Ваше Величество, но лучше казните меня, чем я выйду замуж за кого-то из этих.
Вскакиваю, подхватываю юбки и бегу в свою комнату. Хотя, конечно, здесь у меня нет своих комнат. Ничего своего нет. Но в том помещении, что мне любезно предоставили во временное пользование, сохраняется хоть какая-то иллюзия безопасности.
Не раздеваясь и безжалостно сминая дорогое платье, плюхаюсь на кровать, прикрываю глаза. Меня колотит изнутри.
Что теперь будет? Меня казнят? Отрубят голову? Посадят на кол?
Только бы быстро и не мучили. Может быть, умерев здесь, я, наконец, вернусь домой? Может, смерть моё избавление?
И всё равно очень страшно. И умирать не хочется.
Комкаю шитое золотом покрывало и тихонько вою.
Бесит весь этот блеск, красота — они лишь скрывают пустоту, они ненастоящие. Здесь всё вычурное, наносное, прячущееся — за веерами, гобеленами, в нишах.
Шепотки, смешки, заговоры…
В спину, исподтишка.
Да уж, попала в сказку. Видимо, сказочник был сильно не в духе, когда сочинял её.
Утыкаюсь головой в подушку, ныряю под покрывало и реву. Безудержно, горько, только сейчас в полной мере осознав, что я здесь одна и помощи мне ждать неоткуда.
Проваливаюсь в тягучую полудрёму. Такая бывает у метеозависимых в пасмурные дни. Когда просыпаешься лишь с одной мыслью: хочу спать. Ничего не вижу, не слышу, не соображаю. В полной прострации.
Не сразу чувствую тёплую руку, которая осторожно гладит меня по спине. Высовываюсь из-под одеяла — Гарда! Выскакиваю из своего укрытия, кидаюсь ей на шею и плачу ещё сильнее.
— Гарда, милая! — целую её пухлое доброе лицо. — Хорошо, что пришла! Одна ты у меня здесь!
Она ласково похлопывает меня по спине.
— Ну, полно, полно вам, моя госпожа, — беззлобно ворчит. — Наплачете глаза. Распухнут, будут красными. И лицо тоже.
— А пусть! — машу рукой. — Стану снова уродиной! Тогда, может, всё закончится, и меня вновь запрут в башне.
Гарда вздыхает.
— Это вряд ли, детонька, — грустно произносит она. — Зря вы себе мужа не выбрали. Сейчас бы уже к свадьбе готовились, а завтра были бы далеко отсюда. А там, глядишь, стерпелись-слюбились. Зря вы… Королева теперь в ярости…
Грустно хмыкаю:
— Знаешь, Гарда, мне плевать. Пусть что угодно со мной делает, но я так не могу. В моём мире… — понимаю, что говорю не то; Гарде не нужно знать про залётных; рано ещё! — …в моей голове… я всегда мечтала, что туда в башню за мной приедет прекрасный принц, спасёт, я влюблюсь в него, и мы унесёмся в закат на белом… драконе…
Гарда ударяет меня по колену и невесело смеётся:
— Что правда, то правда, госпожа. Выдумщица вы ещё та. Любите сказки.
Сказки… Они, как известно, ложь, но ведь в них всегда намёки и подсказки. Так может, попробуем извлечь пользу из местного фольклора? Вдруг здесь есть сказка про волшебные горошины?
Беру одну из подушек, устраиваю её у себя на коленях и, чуть склонив голову набок, спрашиваю:
— Скажи, Гарда, а какая сказка у меня любимая? Ну, кроме той, про Смельчака, что добыл адские головешки?
Гарда задумывается.
Потом встаёт, подкатывает небольшой чайный столик.
— Вот, — говорит она, — попейте чайку. За чаем и сказки лучше идут. Особенно эта, ваша любимая…
Я не отказываюсь — понимаю, что давно уже и маковой росинки во рту не было, и желудок как раз напоминает мне об этом.
Подтаскиваю к себе вазочку с аппетитными булочками, обильно поливаю вареньем…
М-м-м… как вкусно! Не знаю, что за ягода, но божественно!
Разливаю чай по чашкам — себе и Гарде.
Она прихлёбывает, обхватывает чашку ладонями, устремляет взгляд вдаль… И начинает размеренно, чуть напевно:
— Когда не было ни неба, ни земли, ни света, ни тьмы, ни добра, ни зла, жил-был один Бог. Он очень любил делать всякие фигурки из глины — то существо какое у него получалось, то растение, а то и вовсе создание странное, двуногое. Не остывала божественная печь. Всё новые и новые творения выходили у Бога. И вот скопилось их столько, что ходить Богу стало тяжко — а не вдруг наступит? И тогда решил он создать нечто, чего раньше никогда не делал — огромный шар, полый внутри, чтобы вдунуть туда Огонь Творения. Так и сделал, и отпустил тот шар. И повесил над ним солнце, и луну, и звёзды раскинул. И разделился мир на небо и землю. Стал свет, и стала тень. Населил Бог тот шар своими творениями — зашумели деревья, заиграла роса на травах, запели птицы, зашныряли животные. И лишь двуногие создания, которых Бог назвал людьми, никак не могли найти своё место. Ни среди животных, ни среди растений не могли они пристроиться. И тогда Бог сказал, что люди будут присматривать за шаром и всем, что на нём есть. А чтобы было, на что равняться и с чем сверять своё поведение, дал им глиняные таблички, на которых были начертаны поучительные и мудрые истории. Но люди быстро возгордились, стали убивать животных, уничтожать растения, а саму землю — застраивать городами. Таблички же, что дал им Бог, люди разбили. Они решили сами сочинять свои истории, но не для того, чтобы, как в прежние времена, учиться на них, а чтобы веселиться и развлекаться, рассказывая их вечерами у каминов или читая в одиночестве под пледом и с чашкой какао. Говорят, Бог с той поры бродит по земле и собирает осколки своих табличек. И когда соберёт все до одной — в мир снова вернётся Глиняная книга, а с ней — и мудрость!
