Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 157
Как Генесей, так и Михаил находили оскорбительным для национального самолюбия объяснять победу над Фомой союзом с болгарами, а между тем Византия действительно состояла в союзе с Болгарией — отсюда умолчания и неверности относительно этого эпизода как у Генесия, так и у продолжателя Феофана, во многом сходного с ним. Ясно, что силы Фомы благовременно были отвлечены от столицы и что Михаил воспользовался этим моментом, дабы собрать войско и двинуться на него из столицы. Ослабленный делами с болгарами, Фома заперся в одной крепости, а царь стал осаждать его, употребляя выражение продолжателя Феофана, не машинами и другими орудиями, дабы не выдать тем, которые населяют Скифию, тайны византийского военного искусства, но голодом и лишением жизненных средств.
Неудачи должны были ослабить средства самозванца. После первых неблагоприятных для него военных дел он потерял доверие окружающих и должен был заботиться не о расширении своих операций, а, напротив, о постепенном отступлении. С остатками сил он заперся на берегу Мраморного моря в местности Диавас, откуда посылал разъезды в окрестности с целью грабежа. Но когда византийские вожди Ольбиан и Катакила выступили против него с достаточной силой, то окружающие Фому сподвижники его, утомленные продолжительным и безнадежным сопротивлением царским войскам, решились покинуть Фому и предаться на сторону Михаила. Последний акт драмы разыгрался в Аркадиополе, ныне Люле-Бургас, куда укрылся Фома с несколькими из преданных ему людей; здесь он в течение 5 месяцев еще держался против царского войска. Но голод и лишения вооружили против него население города и его гарнизон, так что в середине октября 823 г. Фома был схвачен и выдан царю Михаилу. Торжествующий победитель хотел было узнать от Фомы, не назовет ли он кого из преданных ему людей между приближенными к царю. Он мог бы, говорит наш историк, назвать многих, если бы «некто Иоанн Эксавулий не заметил, что было бы нелепо давать веру изветам врагов против друзей. И этим словом он спас многих несчастных граждан и друзей Фомы от казни» [484]. Это признание очень важно в том отношении, что обнаруживает множество тайных приверженцев Фомы в столице и среди приближенных царя.
Нет сомнения, мы недостаточно оценили бы причины популярности Фомы, если ограничились бы теми фактами, которые отмечены летописью. В летописи до некоторой степени выяснены мотивы успеха Фомы, лежавшие в его славянском происхождении, и это уже весьма важное обстоятельство, которым нельзя пренебрегать в истории Византии. Но еще любопытнее, что успех движения Фомы лежит в том, что он является орудием православной партии, задумавшей реагировать против иконоборческого правительства. Религиозный мотив, слегка намеченный в письме к Людовику, служил объяснением, почему Михаил решился изложить возмущение Фомы в письме к папе, которое трактует о церковной политике вообще.
В литературной традиции о возмущении Фомы обращает на себя внимание отношение летописцев к этому самозванцу. Все сохранившиеся сведения исходят от писателей православной партии, и всеми писателями руководит одно и то же чувство по отношению к самозванцу. На это обратил внимание Гирш в своих «Византийских этюдах». «Замечательна, — говорит он, — страстность, с которой составитель летописи высказывается против Фомы; принимая во внимание, что царь Михаил был враг иконопочитания и к тому же узурпатор, нельзя понять, почему православный писатель так беспощадно бичует противника его» [485]. Едва ли, впрочем, уместны здесь какие бы то ни было недоразумения. Наши сведения о возмущении Фомы дошли до нас в редакции X в. Представителям торжествующего православия неудобно было особенно останавливаться на том обстоятельстве, что самозванец Фома пытался поднять знамя православия против иконоборцев, как не находили они удобным в X в. ссылаться на попытки православных найти помощь в Риме у папы.
Очень определенные указания на религиозный мотив в движении Фомы находим в жизнеописании Феодора Студита [486]. Жизнеописатель сообщает, что Феодор Студит около того времени жил в монастыре Кресцентия на Востоке. Когда же тирания Фомы захватила Азию, вышло царское повеление, приказывающее ему и патриарху Никифору возвратиться в Константинополь. «Не ради сожаления к ним сделано это распоряжение, а из боязни, чтобы православные не присоединились к партии Фомы, ибо ходила молва, что он принимает святые иконы и поклоняется им».
Приведенное место не оставляет более сомнения, что успех возмущения Фомы столько же зависел от социальных мотивов, возбуждая надежды на более благоприятное экономическое положение, сколько от религиозных, т. к. Фома являлся выразителем протеста против иконоборческого направления. С этой точки зрения сам по себе незначительный эпизод вмешательства болгарского князя во внутреннюю смуту Византии приобретает большой исторический интерес, ибо Мортагон своим вмешательством еще на 20 лет поддержал иконоборческую партию и нанес сильное поражение инородческим элементам империи, стремившимся возобладать над эллинизмом. Словом, восстание Фомы приобретает важный исторический смысл, между прочим, в истории славяно-византийских отношений. В частности, для истории Византии оно сопровождалось усилением арабского элемента на западной границе, где испанские и африканские арабы, пользуясь трехгодичными смутами в империи, овладели Критом и Сицилией. К этим обстоятельствам мы обратимся в следующей главе.
Опасное для государства движение, о котором была речь, должно было на время отвлечь внимание от религиозной борьбы. С человеком такого характера, как царь Михаил II, иконопочитатели еще могли бы заключить некоторого рода соглашение, к которому правительство не раз подавало случай. Но руководитель православной стороны отличался большой прямолинейностью и не хотел пойти на путь уступок и приспособлений, на какой приглашали его и сами иконопочитатели. Об этом можно судить на основании собственных слов Феодора в письме к епископу никейскому Петру: «Мы поклонились блаженнейшему архиерею нашему — и по милости Божией рассеяли клеветы и обвинения, которые взвели на нас ревнители мира. Они изображали нас отщепенцами, отделившимися от священного нашего архиерея, самовольно назначающими епитимии, обличенными в общении с еретиками» [487]. О положении иконоборческого вопроса и взаимном отношении иконопочитателей и иконоборцев в 824 г. лучшие сведения дает тот официальный документ, которым мы пользовались выше. Православные настаивали на созвании Вселенского собора и выдвигали авторитет римского папы, иконоборцы же с императором считали это дело подлежащим компетенции местной власти. При жизни Феодора Студита, пользовавшегося общепризнанным авторитетом и твердо державшего бразды правления среди иконопочитателей, иконоборческое правительство не переступало границ терпимости и не увеличивало раздражения в народе новым мероприятием. По смерти Феодора 11 ноября 826 г. иконоборческая система поддерживалась лицами, начавшими заявлять о себе с 814 г. Как иконоборцы, так и иконопочитатели не думали складывать оружия, напротив, готовились к борьбе с новыми силами. Период, отмеченный влиянием студийского игумена Феодора, принес православной партии большую пользу в двояком отношении: 1) в богословских творениях Феодора религиозная сторона системы иконопочитания нашла себе окончательное выражение, 2) своей жизнью и примером и своими письмами и поучениями он дал православной партии внутреннюю организацию и нравственную силу, которая помогла ей выдержать последний натиск иконоборческой системы; что касается, в частности, монашества, то уставом общежительного монастыря он обновил монашескую жизнь и сообщил ей новое содержание. Этими заслугами и до сих пор высоко держится в православной Церкви имя преподобного Феодора Студита.
Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 157
