самого Ролана Барта. Но сперва о Барте.
Свыше двадцати лет Барт славится как очаровательный Я первоклассный критик, который с одинаковой живостью и ярко-» стью пишет о Чарли Чаплине, дезинфицирующих средствах* Марксе, всякой всячине, Бальзаке, структурализме и семиологии^ К тому же он изложил идеи «новых романистов» намного лучше, чем это удалось им самим, чего никак нельзя не учитывать, ведь эти писатели известны скорее как теоретики, чем практики. Не в пример Саррот, Роб-Грие и Бютору профессор Барт слишком умен, чтобы обречь себя на писание романов. Гораздо легче признавать их существование, и неважно, старые они или новые, талантливо йли бездарно написаны, изложены в духе последовательного повествования или с отсутствием такового. Барт предпочел остаться комментатором и теоретиком. Часто его приятно читать, хотя никогда не получаешь от этого настоящего удовольствия, если воспользоваться его собственным выражением.
В отличие от погоды теории романа распространяются с востока на запад. Но при этом, как нам всегда говорили (иногда сами французы), уму французов присуща привычка сочинять •замысловатые теории, чтобы объяснить все и даже необъяснимое, тогда как ум англоамериканцев отвергает всеохватывающие теории. Мы идем от вешки к вешке—они прокладывают путь по звездам. Правда, то обстоятельство, что никто из нас не достиг особого успеха, отнюдь не означает нашей полной неудачи в поисках на ётом направлении.
Девять лет назад я написал исчерпывающее и, по-видимому, утомительное исследование теории или теорий французского «нового романа». Когда американская литературная газета, для которой оно было сделано, отвергла его (теперь оно не представляет никакого интереса), я вынужден был опубликовать его в Англии за счет ЦРУ. После 1967 года все переменилось. Сегодня едва ли кто-нибудь возьмется за серьезное литературное обозрение, если в нем нет ни единой ссылки на Барта, или обратит внимание на писателей, которых рекомендует почитать в данное время американское университетское литературоведение, если нет уверенности, что хотя бы некоторые из этих писателей в какой-то степени приблизились к «нулевой степени письма». Однако это еще не столь уж плохая вещь. Говоря слово «вещь», я становлюсь подозрительным ко всяким «вещам» и их теням—словам, как и следует писателю, вступающему на почву «нулевого письма».
Почитатели Барта в США особенно очарованы семиологией, псевдонаукой о знаках, начало которой положил Фердинанд де Соссюр в своей книге «Курс общей лингвистики» (1916). В течение нескольких лет Парижская школа и ее американский филиал носились с лингвистической теорией знаков и значимости и т. п. «Основы семиологии» Барта (1964) — главный труд, в котором нелегко разобраться. В нем много и диаграмм, и теорем, и определений, и головоломок. К счастью, Сьюзен Сонтаг снабдила американское издание книги «Нулевая степень письма» полезным предисловием, в котором напоминает, что Барт «в отличие от нас многое просто берет на веру». «Письмо нулевой степени» представляет собой бесцветный «белый» текст (впервые ему дал это название Сартр в своем отзыве о повести Камю «Посторонний»), Это — язык, в котором, помимо всего прочего и непрочего, метафора и антропоморфизм устранены. По словам Сонтаг, Барт достаточно разумен, чтобы считать это вид письма «единственным средством для спасения литературного языка от распада».
Что касается семиологии или «науки» о знаках, Барт полагает, что «термин знак, который встречается во многих словарях... именно потому и неясен». У него самого диапазон употребления этого слова широк, «от евангелия до кибернетики». Я хотел бы предложить ему еще одно значение этого слова, которого он, очевидно, не знает. На санскрите «знак» означает «лингам», или «фаллос», или эмблему святости господа нашего Шивы.
В «3/2» (1970) Барт взял повесть Бальзака «Сарразин» и проанализировал ее строчка за строчкой, слово за словом. В результате подобных манипуляций Барт устанавливает различие между «читаемым текстом» и «написанным текстом» (я пользуюсь терминами в переводе Ричарда Миллера). Барт полагает, что «цель литературного произведения (литературы как рода деятельности)—превращение читателя из потребителя в создателя текста. Нашей литературе свойствен безжалостный разрыв... между создателем текста и его потребителем, его владельцем и покупателем, между автором и читателем. В результате такой читатель становится своего рода лентяем, пассивным наблюдателем, короче говоря, стандартным читателем. «Написанному тексту» проти-востоит его отрицание, противоборствующее с ним значение: то, что может быть прочитано, а не написано, читаемость. Любой читательский текст мы считаем классическим». Отсюда следует, что «написанный текст»—-это романистика без романа, поэзия без стиха... А что же тогда читаемые тексты? Это продукты, которые и составляют основную массу нашей литературы. Как же дифференцировать эту литературную массу?»
Барт считает, что это можно осуществить посредством «интерпретации (в том смысле, как понимал слово Ницше)». Он любит призвать на помощь какое-нибудь громкое имя, раздражающее читателя, и таким образом, подобно увертливой ящерице, уйти от прямого определения. Другое дело, если выпады и увертки превращаются в систему, а так и получается, когда Барт рассматривает повесть Бальзака о человеке, который влюбился в знаменитую итальянскую певицу, оказавшуюся не прекрасной женщиной, созданной его воображением, а кастрированным неаполитанским мальчиком.
Не собираюсь разбирать бартовскую «интерпретацию» текста. Это потребует тщательного и пристального анализа стиля, который, по-видимому, усложнен намеренно. Я говорю «намеренно», потому что сам текст прост и читатель без посторонней помощи справится с ним. Барт печется не о читателе и не о тексте. Скорее всего он пытается создать свой собственный текст ради собственной прихоти и удовольствия. И я надеюсь, ему это удалось.
Подобно многим современным академическим критикам, Барт прибегает к формулам и диаграммам, что, несомненно, идет от его прошлого, когда он преподавал в школе и много писал мелом на доске. Преданные этим полустертым теоремам—престижным знакам физиков,— английские преподаватели неусыпно означают мелом свои собственные теоремы и теории, не будучи в состоянии выразить их словами.
Попутный ветер благоприятствовал Америке. Двадцать лет с востока приходили к нам идеи, слова, знаки. Давайте же бросим взгляд на наших собственных писателей и посмотрим, как они воспользовались такими великолепными метеорологическими ус-
Ловиями, особенно те из них, которых назвал Доналд Бартельм, Есть ли у них признаки загнивания?
Два года назад я прочитал кое-что Гэсса, попытался, но не смог одолеть Барта и Пинчона. За Бартельма я вообще не брался, а о Грейс Пейли никогда не слыхал. Но теперь мне удалось разобраться в их опубликованных сочинениях, как и во внушительной продукции самого Бартельма. Большую помощь в моем знакомстве с этими книгами оказала «Новая проза» Джо Дэвида Беллами, книга, содержащая интервью с большинством представителей этой группы писателей и их последователей.
Многие годы я в журнале «Нью-Йоркер» встречал, но никогда не читал рассказы Доналда Бартельма. Наверно потому, что меня отталкивали
