столько.
Ему так нельзя дальше. Они его убьют. А поди втолкуй ему.
Саттри посмотрел в пол.
Ну, сказала она. Спасибо, что зашел.
Хочешь, могу попробовать найти Лягуха-Морехода?
Нет. Сама с ним повидаюсь.
Ладно. Завтра еще загляну.
Она встала со стула и положила обе руки на стол. Потом опять села. Саттри открыл дверь и вышел.
Он прошел по холодному белому кафелю в вестибюле и оперся о конторский стол. Там никого не было. Он прижал ладонью звонок. Латунная кнопка в никелированной пластинке. Немного погодя из глубины появился Джесси и кивнул с тем выражением сдержанного презрения, с каким взирал на все формы жизни неполночного цвета.
Через минуту выйдет.
Явился портье, и прошел в калитку, и встал лицом к Саттри.
Комната есть? спросил тот.
Он дотянулся и вынул карточку из щели, и двинул ее по мраморной стойке, и положил поперек нее ручку.
Саттри написал имя и толкнул карточку обратно. Портье на нее не взглянул. Один будете? спросил он.
Один буду.
Сколько?
Не знаю. Пару недель.
Он выложил ключ на брелоке из фиброкартона. Двенадцать дубов, сказал он.
За неделю?
Точно.
Я за двойной номер платил всего четырнадцать. Последний раз, когда тут жил.
Стоит двенадцать дубов.
Саттри отсчитал деньги и взял ключ, и двинулся по вестибюлю к лестнице, и поднялся по ней в сумрак. Нашел комнату и подошел к двери вставить ключ в замок, но та была уже приотворена. Он распахнул ее. Задвижка оказалась выбита, сломанные железки свисали на винтах. Треснула вся дверь и болезненно покачивалась, когда он толкнул ее, чтоб закрылась. Он снова спустился по лестнице и блямкнул в звонок.
Портье дал ему другой номер, и он поднялся снова. Комната смотрела в переулок на задах гостиницы. В стенах были пробиты громадные дыры и залатаны картоном и малярной лентой. Железная кроватка. Комод, облицованный дубовым шпоном, на высоких ножках с роликами. Он лег в гамак мягкого матраса и уставился в потолок. Чуть погодя встал и выключил свет, и скинул ботинки, и опять вытянулся на кровати. По улице внизу проезжали машины. В восточных окнах уже залегал слабый серый свет от наступавшего дня. Он уснул.
Проснулся на исходе дня. Прошаркал по коридору в ванную. Никого нигде, казалось, не было. Он спустился и взял в вестибюле газету, и перешел через дорогу, и поднялся в аптечную лавку, где сел в заднюю кабинку и выпил кофе с пончиками. Обшарил всю газету в поисках известий о предыдущей ночи, но там ни слова.
С темнотой дошел до конца улицы и к реке. У Ляли света не было, и никто не ответил, когда он постучал в дверь. С крыши спустилась кошка Ава и потерлась об его ногу, но ему было нечего ей дать.
На реке стемнело, и не слышалось ничего, кроме капель с весел и легкого скрежета уключин. Он задержался среди прибрежной поросли с фонариком и наконец засек тот кол, к которому был принайтовлен его перемет, и продел линь в уключину на транце, и снова взялся за весла, фонарик оперт о банку, и линь выходил из черной воды очень белым. Он обдирал наживку с крючков, когда те возникали, а когда достиг дальнего берега, обрезал линь. Тот отстрельнул в реку с тонким чваком и канул. Затем он погреб ниже и проверил другой перемет, и тоже срезал линь. Когда вернулся выше по реке со своим уловом на дне ялика, уже перевалило за полночь. Он зажег лампу и сел за стол, и почистил рыбу, время от времени прерываясь согреть испачканные руки над стеклом лампы. Рыбу он завернул в газету и сложил в ящик, а потом спустился и выволок ялик на берег, и перевернул его. Затем вошел и собрал одежду и малость личных вещей, что у него были, и задул лампу, и перешел поля к городку со всеми этими пожитками, сложенными стопкой поверх рыбного ящика, который нес перед собой.
Заходил он каждый вечер, но никого не было дома. Днем старался по улицам не болтаться. В газетах ничего не появлялось. Он спросил о ней у Хауарда Клевинджера, но никто не знал, где она. Уже повернувшись уходить, он увидел, как по улице идет Лягух-Мореход.
Эй, детка, сказал лягух.
Что происходит, сказал Саттри. Где Ав.
Дядя в больнице.
Плохо дело?
Фиг знает. Я не был.
А Ляля где?
Она с ним. Фрейзер поднял воротник и посмотрел вдоль улицы. Вновь повернулся к Саттри. Пойдешь туда? спросил он.
Не знаю.
У них там под дверью легавый.
А, произнес Саттри.
Лягух-Мореход прищурился ему и улыбнулся. Снова подергал себя за воротник и сделал шаг назад перед тем, как пуститься дальше вверх по улице. Думал, тебе не повредит это знать, сказал он.
Ты ко мне заходил?
Они там побывали, детка. Отвисай дальше.
Он двинулся вверх по улице своей беспечной походкой, а Саттри посмотрел на реку и носом втянул, пробуя, воздух, жестом какого-то предшественника попроще, однако что ветер, что пейзаж оставались прохладными и не шевелились.
Ночью он, бывало, выходил на конец моста и опирался там на железо, и смотрел на реку и убожество жизни внизу. С верхнего этажа старого каркасного дома, которым Кэрролл Кинг заправлял как ночным клубом, до него доносилась музыка, Пол Джоунз за пианино, налившись джином и полный старых выцветших песен. Черная девушка по имени Присцилла, днем работавшая в прачечной.
Несколько ночей спустя он увидел слабейший отблеск света, упавший на реку с тыла Джоунзова жилища, и спустился по тропке в темноте.
Какое-то время думал, что к двери она не подойдет. Уже изготовился уходить, когда дверь распахнулась.
Волосы ее лежали на голове сальными черными комками, как будто ее осадили пиявки, а глаз ее был ярок и воспален, и безмолвно вертанулся вверх увидеть его. Она скрестила руки и обхватила себя за плечи, и дыханье у нее дымилось на холоде.
Как он? спросил Саттри. Он тут?
Она покачала головой.
Из больницы выписался?
Да. Выписался. Господь его выписал. Она заплакала, стоя перед ним в домашнем халате и шлепанцах, держа себя за плечи. Слезы, сбегавшие по рябым щекам, походили на чернила. Глаз она прижмурила, но веко, покрывавшее голую глазницу, уже не действовало как следует, и проминалось в полость, и с трудом поднималось снова, и та грубая дыра, казалось, наблюдала за ним с какой-то жуткой невозмутимостью, око для иного сорта зрения, словно теменной глаз у атавистических рептилий, наблюдающий сквозь время, сквозь
