какой в этом смысл? Однако к делу спасения человечества, к тому, чтобы стать хорошим, Эдвин относился очень серьезно. Он сидел у коек больных, держа их за руки. И будучи с рождения чудом, Эдвин всего себя отдавал работе.
Так он и столкнулся с болезнью, одолеть которую оказался не в силах. Он не знал, как назвать ее. Дезинформация? Токсичная форма ненависти? Безымянные болезни было трудно диагностировать: в медицине надо еще знать, что ты видишь. Со временем она проявилась в нескольких формах. Движение антиваксеров; религиозный фанатизм, заставляющий людей упорно отказываться от лечения; нетерпимость, из-за которой отказывались лечиться именно у него. Эдвин прилично так углубился в исследования, когда узнал о продвинутых биомантских техниках, позволяющих переписывать генетический код; это сильно походило на то, что умел Эдвин, только обезвреживало бомбу заблаговременно. Исключало саму ее вероятность. Естественно, нашлись те, кто применял техники не по назначению – или не совсем по назначению, как, например, когда медит при достаточных навыках мог убрать чувствительность к пыльце, или сделать ребенка непривередливым в еде, или развить умение сосредотачиваться когда нужно.
Это немного напоминало угадайку, статистическое вычисление потенциальных ошибок, и да, возможно, на горизонте правда маячили злоупотребления: работа Эдвина стоила дорого, к нему обращались самые привилегированные и титулованные особы; это был один тех моментов, что лишний раз заставляли вспомнить об этике. Однако дело складывалось не в пользу Эдвина, а в пользу какого-то абсурда, «естественного порядка вещей». Веры в нечто «природное», которую богатые лицемеры насаждали низам, хотя именно последние, жертвы манипуляций, нуждались в лечении больше всех. Возникал экзистенциальный парадокс: стойкое убеждение, будто люди добры, тогда как человечество в целом – отбросы. И чем дальше новая биомантия развивалась, тем больше люди, в массе своей, видели в Эдвине Санджрани дьявола или террориста. Правда, непонятно было, как это связано с его личностью или ремеслом.
Это все, конечно, шло в нагрузку, а так Эдвин был восходящей звездой, плюс снискал любовь однокашников, потому что, невзирая на мелкие экзотические моменты вроде его имени и лица, располагал средствами, добился успеха и повидал мир, а потому считался в меру пафосным. Он не был просто мажором, ведь это шло вразрез с его целями. Эдвин входил в небольшое число тех, кого пригласили в «Епископы», одно из тайных обществ Лондонской школы. Там он, кстати, и узнал о существовании более крупного секрета: Александрийцев. Их Общество, разумеется, оставалось просто слухом, однако Эдвин жил слишком богато, чтобы не знать: для некоторых слухи – нечто истинное, для других – нечто доступное.
Его не приняли. Он разменял третий десяток, и окно возможности, едва распахнувшись, закрылось. Снова ли причиной отказа стали имя и лицо? Возможно. К тому времени его взгляды на человечество безвозвратно помрачнели. Он видел все меньше поводов его спасать.
Впрочем, праведный гнев имеет свойство мотивировать даже самых отчаявшихся, и когда Форум пригласил биоманта-диагноста в качестве эксперта для одного из своих Дел – позднее человек по имени Нотазай и сам будет без иронии употреблять это слово, хотя в то время Эдвин всякий раз будто выделял его мысленным курсивом, закатывая глаза, – он увидел возможности развенчать систему, что поставила на его пути вверх потолок; незримую структуру, распознать которую могли только Александрийцы да горстка его однокашников-аристократов. Эдвин родился в комфортном доме, но не в обществе элиты. Ему досталось классическое образование и зоркий глаз, однако при этом он не обладал врожденным чувством благородного. К пяти годам он повидал слишком много уголков этого мира и уже не мог считать его маленьким; для него земля не ограничивалась островком у побережья континентальной Европы. Мир не должен был стать загадкой, напротив – покориться и сдаться, и все же проблема с ним никуда не делась. Причина ускользала, а симптомы не поддавались определению, чем приводили Эдвина в отчаяние.
В конце концов Эдвин перестал называться Эдвином. Это имя было слишком распространенным и заставляло его чувствовать себя притворщиком, а становиться обычным он не стремился. Примерил на себя, словно плащ, имя Нотазай, окутал себя аурой таинственности, проникся чувством, будто он не простой человек, приблизился к тому, чтобы и правда стать чудом, которым родился. Он узнал про некоего Атласа Блэйкли, наверняка росшего в роскоши и при положении; чем сильнее обливалось кровью сердце Нотазая, чем чаще он не мог добиться справедливости, сбить спесь с аристократов, чем больше людей говорило о «своей» стране так, будто он здесь чужак, – будто он не родился на службе той самой державе, ради которой «они» палец о палец не ударили, исходя мокротой из старых, вверенных его же заботам легких, – тем плотнее становился его панцирь праведности и… ханжества. Крепло знание, что там, где прочие потерпели неудачу, он преуспеет; что провал одного – это лишь провал одного. А у него, Нотазая, был глаз на изъяны, и как когда-то он спас тело, вместившее сгусток его будущего величия, так теперь он станет тем, кто высосет яд из ран человечества.
На практике повседневная работа навевала тоску: сплошные досье, правовые заключения. Портянками тянулись планы брифингов, его псевдоним мелькал в сотнях официальных заявлений, в критических изменениях на вебсайте; проходили симпозиумы по инклюзивности на рабочих местах. Оказавшись на переднем крае эволюции биомантии, Нотазай вынужден был читать уйму скучных статей, засыпая прямо за рабочим столом. Алгоритмы… свободное и прозрачное руководство… профсоюзы… улики для судебных исков… Сэр, где оставить эту кипу бумаг вам на подпись? Сэр, Клара уходит в декрет, рожает очередной сгусток будущего чуда, который наверняка потеснит вас на этой нудной и неблагодарной работе.
Нотазай даже обрадовался, когда Эзра Фаулер нарыл компромат на него: о том, что он сделал для вступления в «Епископы»; крошечный эпизод дедовщины, который вышел из-под контроля. Нотазай знал о слабом сердце Спенсера, но как было выверить подходящую дозу героина? Бедолаге тупо вынесло мозг. Все когда-нибудь ошибаются, а мир вроде не сильно обеднел. Подумаешь, очередной сынок кого-то кузена чьей-то там милости, высочества и прочего вашества, да и потом, Нотазай к тому времени уже примирился с трагедией. Он спас бесчисленные жизни, совершил всевозможные открытия в технологии биомантии, и вообще, Спенсер сам за себя решал.
Куда важнее была библиотека. Где-то там, в тени существовали Александрийцы, и Эзра Фаулер преподнес ключ от собственной эхо-камеры. Подтвердил знание Нотазая о том, что есть шанс переделать мир. Не тот, который стремился спасти сам Эзра – никто не мог знать о событиях далекого будущего наверняка, – а тот, в котором жил Нотазай. Тот, который с самого начала
