Я не верю в вашу независимость так же, как не верю в то, что вы можете стоять вне борьбы. Такие, как вы, рождены для баррикад, атак, для штурмов. И это вы знаете. Неизвестно только, зачем вам эта игра.
— Представьте себе, метр, никакой игры, — возразил Степняк. — «Народной воли», которую я когда-то лелеял, нет. Ее повесили, живьем замуровали в казематах, сослали на каторгу. В плехановской группе не вижу особенного преимущества над другими. Скажите, как мне поступить в таком случае?
— Искать, господин нигилист, — твердо ответил Энгельс. — Искать союзников. Иначе все ваше теоретизирование, все писания превратятся в схоластику, в мертворожденное.
Степняк отпил из стакана. Не впервые между ними ведутся такие разговоры, однако сегодня, заметил, Энгельс особенно резок.
— Вам, русским, надлежало бы не разъединяться, а искать единства. Что же получается? Вы — себе, князь Кропоткин никак не распрощается с анархизмом, Лавров готов всех и вся примирить... Надеюсь, вы понимаете, что это только на руку царизму, что он рад этому. Почему бы вам не объединиться с Плехановым? Вы же о нем самого высокого мнения. Да и он о вас думает очень хорошо. Даже статью об Успенском посвятил вам.
— Да, Плеханов единственный, кто, кажется, достоин продолжать наше дело. Мы с ним давние друзья. Но присоединиться к нему не могу.
— Не поделите славы?
Степняк отрицательно покачал головой.
— Знайте же, — решительно проговорил Энгельс, — Плеханов как теоретик подает большие надежды. Я прочитал его работы, вы должны гордиться им.
— Знаю, — спокойно, без тени недовольства, сказал Степняк. — Знаю и всячески поддерживаю. И думаю, что именно ему предстоит объединить наши рассеянные силы, представлять их на международном форуме.
Энгельс развел руками:
— Извините, я сегодня, кажется, довольно бестактно себя веду. Вы не обиделись?
— Нет, — признался гость. — Ведь правду говорят только тому, кого уважают, в кого верят. Не так ли?
— Я устал, — сказал Энгельс, — нервы сдают. Хотелось бы прийти к конгрессу без дрязг и этих публичных перепалок. Но на все мои письма, обращения — ни Гайндман, ни посибилисты не отзываются.
— Распоясался этот Гайндман, — сказал Степняк. — Лидера из себя корчит, вождя. Удивительно, как Эвелинги его не раскусили сразу?
— Они навязывают нам бой, — продолжал Энгельс. — Что ж, этот бой они получат. — Он надолго умолк, уставился в листок рукописи, лежавший на столе, и после молчания добавил: — Не вынуждайте меня, Сергей, агитировать еще и вас за конгресс.
Попрощались сухо. У каждого на душе был какой-то неприятный осадок, объяснявшийся скорее не раздражительным тоном разговора, а усталостью.
Поздним вечером, вернувшись от Энгельса, Степняк сел за письма. Соглашаясь в принципе с возможностью принять участие в работе конгресса, он доказывал Лафаргу, почему, по каким соображениям, ему не следует «соваться в этот конгресс». Вместе с тем настойчиво рекомендовал Плеханова: «Если бы здоровье позволило Жоржу, было бы чрезвычайно хорошо, чтобы он поехал...»
Через несколько дней пришел ответ от Лафарга. Он писал, очевидно сообразив, какую больную струнку души Степняка так неосмотрительно задел в прошлом письме: «...такой человек, как Вы, вполне представителен сам по себе и вовсе не нуждается в особых полномочиях от какой-либо группы... Комиссия счастлива видеть Вас среди подписавших циркуляр...»
А еще спустя неделю Сергей Михайлович держал в руках извещение организационной комиссии, где среди многих подписей стояла: «Степняк — от России».
Друзья поздравляли Степняка. Лишь он смотрел на все спокойно, даже несколько скептически, его более всего занимали сейчас книги. Написанные им и не написанные. Вскоре должна была выйти в свет «Карьера нигилиста», а в голове множество новых планов, сюжетов, образов; они переплетались, смешивались, творили обособленно никому не подвластный, свой мир; он жил в нем, в этом мире, лишь временами вырываясь для выполнения каких-либо иных работ.
Однако так только казалось. Достаточно было зазвучать в этом привычном житейском хоре другой ноте, как Степняк настораживался, напрягался, готовый не колеблясь броситься в водоворот борьбы. Стоило Гайндману написать в «Джастис», утверждая, что будто бы подписи Степняка и Парнелла поставлены в извещении без их согласия, как Сергей Михайлович сразу же ударил в набат. Он уже знал эти приемы, знал, что оппортунисты не пренебрегали ничем в своем стремлении опорочить конгресс, опорочить участников пролетарского форума.
Не теряя ни минуты, Степняк написал Элеоноре письмо, в котором уверяет, что остается на прежних позициях относительно утверждений Гайндмана — считает, что это враждебный поклеп, и просит передать его мнение членам организационной комиссии. В тот же день он посетил Энгельса.
— Ну что, колесница истории зацепила и вас? — здороваясь, проговорил Фридрих Карлович.
— От Гайндмана до истории — как от земли до неба, — ответил Степняк. — Не пойму одного, не укладывается в моем сознании: как уважающий себя человек может прибегать к таким гнусным методам? Бывают споры, но так откровенно, так беспардонно лгать...
— Ничего удивительного.. Гайндман чувствует свое поражение, поэтому и хватается за что попало. Это вспышка бессильной злобы, — продолжал Энгельс. — А вы, Сергей, молодец! Мне иногда казалось, что вы охладели к настоящей борьбе, очень уж увлеклись своими романами.
— А сейчас? — спросил Степняк.
— Сегодняшний инцидент убеждает в противном. В вашей груди еще не погас огонь.
— Он и не погаснет, Генерал, пока там бьется сердце.
— Уверен, что так. Однако, я уже, кажется, говорил: быть политиком вне политики...
— ...невозможно, — опередил его Сергей Михайлович.
— Да, невозможно. Это аксиома, истина, не требующая доказательств. — Энгельс вдруг спросил: — Что вы думаете делать?
— Я написал Тусси, вот письмо. — Степняк протянул Энгельсу сложенный вчетверо лист бумаги. — А завтра пойду в «Джастис», отдам опровержение.
— Гайндман в этом издании свой человек... — Энгельс болезненно скривился, выпил какую-то жидкость, стоявшую в стакане рядом, на столе. Было видно, что ему трудно говорить.
— Ничего, — понял его мысль Степняк, — я докажу им, что это ложь, клевета, что мы, эмигранты, солидарны с международным социалистическим движением. Гайндман, видимо, рассчитывает на мое молчание, на то, что я не осмелюсь выступать против такого авторитета, но я это сделаю, выступлю. Не в «Джастис»,
