быстро я смогу их отыскать. Сперва я думала вновь попытать свою скудеющую интуицию — распахнуть книгу наугад в надежде, что с ходу попаду на нужную страницу: так мои гимназистки в Вологде любили гадать на Библии, раз за разом вытягивая смутные пророчества какого-нибудь Малахии. Мне тоже не повезло: сперва открылся перечень скеттинг-рингов, потом адрес зоологического сада, а дальше я решила не испытывать судьбу, а просто обходить отели в том порядке, в каком они значились в путеводителе. И в третьем по счету я их нашла.
Это был отель Хартман на углу Картнерринг и еще какой-то улицы, которую я не запомнила, охваченная странным ознобом: может быть, у меня действительно начиналось что-то вроде лихорадки, несмотря на то что мы устойчивы к земным болезням. Еще в первых двух посещенных гостиницах я испробовала подходящий тон и предлог: подходила с деловитым видом к портье и говорила ему, что я принесла из конторы Тома Кука пакет для мадам и месье Гродецких. С одной стороны, конечно, я не слишком подходила на роль мальчика-рассыльного, с другой — кто знает, что было в том самом конверте и какую весть я должна была им сообщить! Собственно, архангел Гавриил тоже бывал посыльным особого рода, что не смущает ни богословов, ни иконописцев. В первом же отеле к моей миссии отнеслись со всей серьезностью: заросший седой шерстью портье, не доверяя своей памяти, листал книгу записей гостей и даже зачем-то смотрел ее страницы на свет, как будто ожидая, что имена Гродецких вдруг выступят там, как «мене текел фарес» на стене. Во втором просто отмахнулись — «у нас такие не останавливались», а вот в третьем бойкая дамочка в чепце, чудом державшемся на ее кудряшках, показала куда-то за мою спину: «Так вот же они!»
В светлом, наполненном электрическими огнями холле отеля по австрийской моде во все стены и колонны были вделаны десятки зеркал, что привело к устрашающему эффекту: как будто десятки знакомых лиц разом обступили меня со всех сторон. Смешавшись, я сперва даже не могла понять, кто из них — единственный оригинал, а кто — возникшее отражение. Из этого затруднения они вывели меня сами, решительно направившись ко мне. Первым, широко шагая, шел сам Михаил Дмитриевич, таща за собой своих спутниц, — и я с нарастающей волной тошноты увидела, что лапка Стейси доверчиво лежала в его ручище, покуда он сам ее не отнял. Дамочка-портье, на которую я машинально взглянула, продолжала еще по инерции улыбаться, радуясь удачному совпадению, но черты ее понемногу каменели, затуманиваясь: очень уж недовольными выглядели постояльцы.
— Я решительно просил бы вас, Серафима Ильинична, оставить меня и мою семью в покое, — проговорил Гродецкий, подходя. — Не будь вы дамой, я нашел бы способ наказать вас за привязчивость, но, если это невыносимое преследование будет продолжаться, ей-богу, я могу и забыть про то, что вы дама.
Он стоял передо мной, нервно потирая руки и смотря куда-то на носки своих ботинок. Мамарина, рассеянно улыбаясь, взглянула на меня и снова отвела глаза. Дама за стойкой, поняв, что происходит что-то странное (Гродецкий, естественно, говорил по-русски), спросила, все ли в порядке и не нужно ли позвать швейцара. Мамарина покачала головой. Стейси сделала шаг вперед, и на долю мгновения мне показалось, что она хочет заступиться за меня.
— Право, крёсочка, — сказала она, дотронувшись до рукава моего платья. — Не надо. Оставь нас.
Больше всего мне хотелось умереть прямо там: по крайней мере, для всех, кроме, может быть, владельца отеля, это было бы лучшим выходом. Но вместо этого я как будто оцепенела — наверное, что-то похожее чувствует рыба, вытащенная из воды, или, напротив, утопленник в те последние минуты, когда легкие его уже заполнены водой, но мозг еще продолжает работать. Про последнее я могла бы спросить своего безмолвного друга, если бы он на этот раз счел нужным мне ответить. Как сквозь сон или туман я видела, как Гродецкий уводит свою жену и падчерицу, как сотни их двойников поворачиваются в многочисленных зеркалах ко мне спиной, входят в лифт, уезжают прочь; как дама в кудряшках и чепце ведет меня под руку к бархатной кушетке и звонит в колокольчик; как другая, точное ее подобие, словно вышедшее из зеркала, подносит мне стакан с водой. Просидев несколько минут, я вышла через крутящиеся двери на улицу, на негнущихся ногах дошла до бульвара и вновь опустилась на скамью.
Для меня было очевидно, что нынешняя моя роль сыграна. Конечно, при некоторой доле везения я могла бы продолжать шпионить за Гродецкими: укутавшись платком, опустив вуаль, держась на безопасном расстоянии — но слова Стейси, как выяснилось, обладали для меня могуществом приказа. Она как будто отпустила меня: впервые за полтора десятилетия я не чувствовала ничего — ни долга, ни нужды, ни желания; я была словно свечка в доме, где проведено электричество. Чувство это разительно отличалось от того, что я ощущала, когда погиб мой предыдущий подопечный: да, там мне было странно, грустно, неловко, но я была твердо уверена, что это лишь очередной этап и что в ближайшие же дни я так или иначе получу новый объект для охраны. Здесь же ничего подобного не было и в помине — я осознавала, что дело мое закончено и нового уже не будет.
Наверное, меня должны были тем или иным способом забрать отсюда: за прошедшие годы у меня были причины усомниться в гармоническом устройстве мира, но ни при каком положении дел я не могла вообразить, что в замысел Творца входит населить его толпами безработных ангелов. В этом смысле история с грузовиком скорее подтвердила мои подозрения — возможно, это тот самый возвещающий о грядущем отправлении поезда первый звонок, который должен направить мои мысли на нужный лад: надоумить собрать вещи, уложить шляпки в картонку и попрощаться с провожающими (последнее, вероятно, я уже проделала). Но при этом на заднем плане моего сознания билась, не угасая, как пламя в неисправном газовом рожке, простая и непобедимая мысль: а в самом деле ли я та, кем себя считаю?
На чем держится мое убеждение в моей особенной природе? Я очень мало сплю, я сильна и вынослива, я слышу голоса животных — но, вероятно, как результат некоторой игры природы это может быть присуще и обычному, человеческому, ничем не примечательному существу: как снисходит вдруг на совершенного тупицу абсолютный музыкальный слух или талант живописца. Но тогда, если допустить, что я — обычный земной человек, лишь внушивший себе
