— Вы правы, рейхсфюрер, это немного напоминало учения на полигоне, как я себе их представляю, — неожиданно хихикнула баронесса. Само прикосновение к бокалу как-то сразу же придало ей дерзости. — При «лебенсборне» осело несколько эсэсманнов, оказавшихся здесь, как я уже говорила, после госпиталей. Формально они числятся у нас охранниками. Но в то же время в их обязанности входит обучать девушек из «особой группы» тому, как следует обольщать мужчин. Не трогая нас при этом.
— Обычно в роли учительниц-обольстительниц выступают женщины. Во всяком случае, так принято на Востоке.
— У нас их нет. Лебенсборянки все, как правило, совершенно неопытны в подобных делах, а воспитательницам запрещено вступать с нами в какие-либо особые отношения.
— Строгие нравы.
Баронесса довольно резво осушила свой бокал, зажевала его двумя конфетами и совершенно спокойно отнеслась к тому, что рейхсфюрер наполнил его вновь.
— У меня создается впечатление, что коменданту очень не хочется, чтобы из лебенсборянок мы превращались в обычных лесбиянок, — уже более откровенно рассмеялась Инга.
Гиммлер озадаченно ощупал свои скулы, словно ему только что съездили по физиономии.
— Унтерштурмфюрер, конечно, старался, как мог. Но у него это плохо получалось. Уж не знаю, как бы он выглядел, если бы все было по-настоящему, но учитель из него никудышный. Как и партнер.
Только сейчас Гиммлер по-настоящему осознал, что зря теряет время. В общем-то да: девушка, луна, бургундское вино... Но находиться-то в эти часы он должен в Берлине. Путч генералов подавлен, однако аресты все еще продолжаются. И далеко не все заговорщики выявлены. Хотя, кто знает* может, это и к лучшему, что в дни, когда арестовывают людей из ближайшего окружения Фромма и Кейтеля, упрятывают за решетку и казнят цвет германского генералитета, он находится здесь, вдали от неправедной инквизиторской суеты. По крайней мере, никто не сможет обвинить его в чрезмерном усердии и неоправданной жестокости, в которых всех, кто подавляет нынче заговор, рано или поздно конечно же обвинят.
Инга выпила вино и, все еще держа бокал в руке, потерлась коленкой о его колено. Затем довольно похотливо раздвинула ноги и неуклюже оседлала его колени.
«Если ее обучали именно так соблазнять офицеров СС, то далеко она в этой науке не продвинулась», — заметил про себя Генрих, что, однако, не помешало ему поставить свой и ее бокалы на стол и обнять девушку за бедра.
Баронесса подалась к нему, обхватила ногами талию, прижалась грудью к его лицу, обвила руками голову... Но и теперь он не почувствовал никакого влечения к ней, все мужское естество его словно бы предано было библейскому проклятию. В минуты наивысшего порыва, когда девушка готова была слиться с ним, когда плоть ее молила о мужской плоти, рейхсфюреру вдруг вспомнилось окошечко. И десять оголенных девушек.
Но происходило это не в «Святилище арийцев», а в концлагере, куда он прибыл с инспекторской проверкой. Там только что установили замаскированную под душевую комнату газовую камеру, которую намеревались испытать в присутствии самого рейхсфюрера. Для этого же случая подобрали десять самых статных арестанток — еще не отощавших на лагерной баланде, не затасканных охранниками, лишь недавно загнанных за колючую проволоку. Газ в камеру впускали из тех же труб, из которых должна была бы литься вода. Однако дозы в тот день оказались значительно меньшими, нежели требовалось по инструкции — дабы продлить время агонии.
Двери были герметическими, и Гиммлер почти не слышал голосов обреченных — так, сплошной, приглушенный стенами гул. Зато какими яростными, какими «откровенными», эротическими были позы агонизирующих девушек, набитых в камере так, что и умирать они вынуждены были, по существу, стоя. Они метались, словно огромные белые рыбины в стае, рвущейся на нерест, во время которого всем им предстояло погибнуть.
Наблюдая за ними, Гиммлер не ощущал ни жалости, ни раскаяния. Но хорошо помнит, что вид агонизирующих женских тел вызвал у него такое неудержимое сексуальное влечение, что он готов был распахнуть дверь камеры и ринуться в самую гущу этого «непорочного убиения».
«Непорочное убиение — как альтернатива непорочному зачатию», — взбрела ему в голову совершенно неприкаянная, сумбурная мысль. В принципе сия баронесса вполне могла оказаться одной из тех пшеничноволосых оголенных натурщиц смерти.
На оконном стекле появился кровавый отблеск, и Гиммлеру стоило большого напряжения фантазии, чтобы понять, что это отблеск костра. Его жгли на подступающей к замку возвышенности. Оттуда же начала долетать раздираемая несколькими пьяными гортанями солдатская песня.
— Новички развлекаются, — с завистливой тоской в голосе объяснила Инга, заметив, что рейхсфюрер опять отвлекся от того самого важного, чему должен был предать себя в эти минуты. — Они только вчера прибыли и еще не прошли надлежащего медосмотра. Вот почему пока что им позволено пить и отлучаться из замка. Горланят они уже по собственной инициативе.
Гиммлер понял, что сейчас девушке очень хотелось быть с ними у костра. «Первый мужчина», о котором баронесса столько мечтала, представлялся ей ясно не в его, Генриха, физическом облике.
— Завтра же отправлю всех этих бездельников на фронт, — проскрипел зубами Гиммлер, вдыхая терпковатый запах женского тела. И вдруг неожиданно для самого себя презрительно оттолкнул вначале легонько грудь, а затем и все тело девушки.
— Отправляйтесь спать, фройлейн. Никакие низменные страсти разволновать меня уже не могут.
— Я предлагала вам посеять жизнь, господин рейхсфюрер. Вы же предпочитаете сеять смерть.
Берлин —Дрезден — Одесса.
1994—1995 гг.
