Девятнадцатилетняя девушка. Залитая луной комната. Проникающая через приоткрытую форточку сосновая пряность ночи...
Рейхсфюрер так и не разделся. Полулежа в низком кресле, он из-под приоткрытых век сонно проследил за тем, как, вздрагивая и стеснительно вздыхая, девушка раздевалась, и теперь в трепетном ожидании продолжал наблюдать, как, усевшись на высокой металлической кровати, очень напоминающей те, которые можно видеть в любой из солдатских казарм, и сложив руки на груди, Инга с томным недоумением смотрит на того, кто должен стать ее первым мужчиной.
Гиммлер не допустил в «лебенсборн» ни своего адъютанта, ни охранников. Он прибыл сюда инкогнито, в коридорах «лебенсбор-на» показывался только в белом медицинском халате да и то лишь в административной части, в которую сегодня ни одного из сотрудников не пропускали, и никто, кроме коменданта «Святилища арийцев» да еще Инги, не знал, что их богоугодное заведение посетил сам рейхсфюрер СС.
«Обязательно ли ложиться с ней? — размышлял Гиммлер. — Наслаждайся тем, что видишь: посреди воины, между Восточным и Западным фронтами, сидит перед тобой оголенная юная арийка, которая ждет тебя, желает тебя; которая решилась принять тебя как своего первого мужчину... Первого ли? — вдруг усомнился Генрих, ерзая в кресле, каждое движение в котором откликалось слегка приглушенным полуревматическим поскрипыванием. — Да нет, вряд ли Аненэрбе позволит себе допустить подобное...»
...Французское шампанское, замок посреди горного массива и девичья грудь, отражающая, словно Александрийский маяк, лунное сияние... Даже сейчас, пребывая на вершине власти, Генрих все еще позволял себе вспоминать, что восхождение свое начинал-то он с самого что ни на есть дна общества, с пропахших спермой матрасов дешевых провинциальных отелей; с сутенерства, безденежья, с тюремной камеры уголовника, обвиненного в убийстве своей сожительницы. Вот эти экскурсы в прошлое и позволяли ему восхищаться всем тем, что для многих «чистых аристократов» являлось жизненной обыденностью.
Что бы там ни говорили о фюрере, о его сумасбродстве и тиранстве, он, Гиммлер, оставался преданным вождю, служил ему, обожествлял его, не представляя режим без себя, а себя — без режима.
— Вы не желаете меня, господин рейхсфюрер? — Инга поклялась коменданту, что никому, никогда и ни при каких обстоятельствах не сообщит о своем свидании с Гиммлером. Тем не менее рейхсфюрер был не в восторге от того, что эта девица все же знает, с кем имеет дело.
— Что? — нервно переспросил Гиммлер.
— Вы не хотите быть со мной? — голос у нее был скулящий, как у подброшенного щенка.
— Выпейте вина.
— Нам запрещают пить перед тем, как мы... словом, перед постелью. Офицерам, которые встречаются с нами, тоже. Алкоголь может сказаться на развитии ребенка.
— Вы готовите себя к тому, чтобы иметь от меня ребенка?!
— Госпожа комендант всегда твердит нам, что здесь не бордель, а «лебенсборн», что далеко не одно и то же.
— О, ваш комендант знает в этом толк: в борделях, «лебенсбор-нах», любовных играх.
Гиммлер наполнил оба бокала и попробовал вино. Оно показалось ему восхитительным. Настоящее бургундское.
— Пейте, юная лебенсборянка, пейте.
— Но ведь нам действительно запрещено...
— Запрещаю, как и разрешаю, здесь я. Сколько бы вы ни выпили, мы сотворим самое могучее потомство, которое только можно себе вообразить. Вам уже приходилось бывать с мужчиной? Только откровенно.
— Кажется, однажды была.
— «Кажется»?
— Однажды.
Рейхсфюрер чуть не поперхнулся вином. Эльза уверяла его, что эта лебенсборянка девственна, как Ева — за месяц до первородного греха.
— То есть что значит «кажется, была»?
— Нет, нет, совсем не так, как вы представляете себе. — Инга наконец-то забросила ноги на постель и, поджав их под себя, попыталась прикрыть рубашкой. — Мы с ним всего лишь... тренировались.
— С кем?
— Ну, с тем унтерштурмфюрером, что прибыл к нам из госпиталя. И который, как потом оказалось, ни на что серьезное уже не способен — такое у него странное ранение.
— Очень странное.
Гиммлер опустошил свой бокал, вновь наполнил его и лишь тогда с любопытством взглянул на Ингу Кольген.
— И каким же образом вы тренировались? Здесь что, тоже бывают учения, как на полигоне?
— Почти, — посетовала Инга. — Нас, нескольких лебенсборянок, отобрали для высших офицеров, поскольку арийность нашей крови доказана, начиная еще с 1750-го года. Моя — даже с более раннего периода, с 1700-го, ибо я происхожу из древнего, хоть и не очень известного аристократического рода, и у меня, в отличие от многих других членов «Союза германских девушек», сохранилась родословная.
— Кольген? — поморщил лоб Гиммлер. — Кольген... Возможно...
— Позвольте напомнить, что мой отец, барон фон Кольген, одним из первых среди аристократов вступил в СС. Задолго до великого герцога Мекленбургского, князя Гогенцоллерн-Зигмарингена[83], с семьей которого мы давно дружны, и прочих... О вступлении коих в Черный Орден[84]так много писали.
В голосе баронессы явственно слышалась ревнивая обида, но ее можно было понять.
— Герцог Брауншвейгский, наследный принц Липпе-Бистерфилд... — иронично ухмыльнулся рейхсфюрер. Знала бы баронесса, что он был решительным противником того, чтобы все эти голубокровные имели хоть какое-то отношение к «Черному корпусу». Уж он-то лучше других чувствовал, с каким презрением встретило большинство аристократов приход к власти ефрейтора Гитлера, создание отрядов штурмовиков СА, а затем и охранных отрядов партии — СС. — Извините, баронесса, но мы давно должны были запретить дворянские достоинства, как это сделали в свое время российские коммунисты. С той только разницей, что у нас обязательно появилась бы новая аристократия — арийская по духу и крови.
Инга растерянно промолчала. Комендант уже как-то предупреждала, чтобы она не кичилась своей родословной, ибо у многих это вызывает раздражение. Стоило бы прислушаться.
— Да выпейте же, баронесса, выпейте, — настойчиво посоветовал рейхсфюрер, прерывая затянувшееся молчание. Проследил, как девушка осторожно, словно ступала на битое стекло, спустилась на пол, взяла бокал, и только тогда предложил: — А теперь объясните, наконец, о какой такой тренировке идет речь. Только сначала выпейте.
