Ознакомительная версия. Доступно 35 страниц из 172
Ходасевич ответил статьей «Бесы» (Возрождение. 1927. № 678.11 апреля). Нетрудно было предположить, что именно он скажет: что есть другой Пушкин, не тот, «которого из десятилетия в десятилетие преподносили на гимназической, на университетской скамье, потом в пузатых историях литературы»[651], а подлинный, «великий и мудрый, таинственный и „темный“»; что «не „мир сложнее и богаче, чем представлялось Пушкину“, а Пушкин сложнее и богаче, чем представлялось Адамовичу». Предсказуемы и уничижительные суждения о Пастернаке. Примечательны следующие слова из заключительной части статьи:
«Петр и Екатерина были созидателями великой России. Державин, один из таких же созидателей великой русской литературы, был современником и сподвижником Екатерины. <…> Петровская эпоха отложилась в русской литературе позже, после Екатерины, в лице Пушкина, когда уже в государственном здании России намечались трещины. Но в литературе („вослед Державину“, а не Радищеву) Пушкин еще продолжал дело, подобное петровскому и екатерининскому: дело закладывания основ, созидания, собирания. Как Петр, как Екатерина, он был силою собирающей, устрояющей, центростремительной. <…>
Развалу, распаду, центробежным силам нынешней России соответствуют такие же силы и тенденции в ее литературе. Наряду с еще сопротивляющимися — существуют (и слышны громче их) разворачивающие, ломающие: пастернаки. Великие мещане по духу, они в мещанском большевизме услышали его хулиганскую разудалость — и сумели стать „созвучны эпохе“»[652].
Казалось бы — цельная консервативно-государственническая позиция, приличествующая автору «Возрождения». Но есть в ней важные нюансы: «центростремительная», созидательная миссия Пушкина восходит к Петровской эпохе, то есть к своего рода революции; «трещины в государственном здании России» в николаевскую эпоху, столь любимую другом Ходасевича Садовским, очевидно, связаны с ослаблением революционной воли; большевизм носит характер «мещанский» и в этом смысле антиреволюционный. Неприятие самодостаточного, «бездуховного» мещанского бытия — вот та точка, в которой левый радикализм у позднего Ходасевича смыкается с аристократическим консерватизмом. А каким был в эти годы его позитивный политический идеал? Единственное высказывание на сей счет — в интервью Натальи Городецкой «В гостях у Ходасевича», напечатанном в «Возрождении» от 22 января 1931 года: «Будущая Россия представляется мне страною деятельной, мускулистой, несколько американского типа, и очень религиозной — но уже не в американском духе». Как-то это перекликается с мечтами о «новой Америке», которые накануне Первой мировой занимали Блока[653].
Адамовичу все это было чуждо. Спор с Ходасевичем для него имел совершенно иной смысл: его интересовали не культурологические, не исторические, а исключительно человеческие аспекты. В очередных «Литературных беседах» (Звено. 1927. 17 апреля) он так уточняет свою мысль: «„Подозрительно“ в Пушкине именно его совершенство. <…> Бедный, риторический Лермонтов, со всеми своими бесчисленными промахами, о чем-то помнил, чего не знал Пушкин. <…> Лермонтову по природе совершенство недоступно. Какие слова нашел бы он для „звуков небес“? Нет этих слов на человеческом языке. „Где-то“, „что-то“, „когда-то“, „когда-нибудь“. Пушкин с высот своего истинного классицизма усмехнулся бы — „темно и вяло“».
К этой теме поэтам-критикам предстояло еще не раз вернуться — в связи с разными авторами и текстами. И всякий раз бывший эстет-гумилёвец Адамович защищал «человеческое», «душевное», «несказанное», «небесное» — то, что для него выше художественного совершенства. Ходасевич же — сам о том не думая — продолжил линию не очень чтимого им Гумилёва: как и для Гумилёва, для него в духовном и человеческом смысле ничего не было выше пушкинской гармонии. Впрочем, ни один спор Ходасевича с Адамовичем не оставался простым диалогом. В разговор втягивались критики, живущие в разных городах, газеты, издающиеся в разных точках русского рассеяния, — берлинский «Руль», варшавский «Меч». Читатели тоже не оставались пассивны: редакции получали десятки писем. Как будто для «беспочвенной», но погрязающей в мелочных житейских заботах эмиграции сама возможность поговорить о литературе — о Пушкине, о Пастернаке, о ничтожной литературной новинке — была счастьем.
Вернемся, однако, к дискуссии о футуризме. Одним из ее ключевых эпизодов стал странный и этически уязвимый поступок Ходасевича. 14 апреля 1930 года покончил с собой Маяковский. «Возрождение» отозвалось на его смерть заметкой Александра Яблоновского. Ходасевичу не было нужды что бы то ни было писать по поводу трагической кончины своего врага. Но он счел почему-то необходимым полностью, с небольшими дополнениями, перепечатать «Декольтированную лошадь». Статья — под названием «О Маяковском» — появилась в «Возрождении» от 24 апреля 1930 года.
Это не осталось незамеченным. Очень резко отозвался о поступке Ходасевича Роман Якобсон в статье «О поколении, растратившем своих поэтов» (напечатанной под одной обложкой со статьей Святополка-Мирского «Две смерти: 1837–1930»[654]):
«Помои ругани и лжи льет на погибшего поэта причастный к поэзии Ходасевич. Он-то разбирается в удельном весе, — знает, что клеветнически поносит одного из величайших русских поэтов. И когда язвит, что всего каких-нибудь пятнадцать лет поступи — „лошадиный век“ — дано было М<аяковско>му, ведь это — самооплевывание, это пасквили висельника, измывательство над трагическим балансом своего же поколения. Баланс М<аяковско>го — „я с жизнью в расчете“; плюгавая судьбенка Ходасевича — „страшнейшая из амортизаций, амортизация сердца и души“»[655].
Ознакомительная версия. Доступно 35 страниц из 172
