педагогический институт. Дуня поступала на факультет дошкольного воспитания
– самый ответственный, по ее мнению. Она постриглась в городской парикмахерской и стала
выглядеть робкой, подавленной. На ногах ее были босоножки, состоящие из нескольких
ремешков и тонкого длинного каблука.
Они стояли на затоптанном после дождя каменном крыльце института у
переполненной окурками урны. И все их весенне-летнее прошлое казалось здесь очень
далеким и несущественным. Разговор не выходил. Дуня как будто вообще не до конца его
узнавала. Как бы исполняя долг знакомства, она сухо, уже спокойно рассказала, что недавно
Олег приезжал после госпиталя на побывку, и они много ссорились из-за Николая.
Ничего не рассказывая о себе, Бояркин только слушал и наблюдал за ней. Несмотря на
все, он снова ловил себя на том, что все-таки, кажется, любит ее. От крыльца института он
уходил потом с тяжелой болью в груди. А как хотелось ему на следующий день увидеть
Дуню снова, пусть хотя бы и такую же равнодушную. Но он понял, наконец, что она никогда
не полюбит его. На примере своего отношения к Наденьке Николай знал, как трудно
полюбить, когда не любится. Тут не помогут никакие усилия. Добиться можно многого: и
симпатии, и взаимопонимания, но любви – этого светлого высшего огня не зажжешь никаким
старанием. Верить в обратное – значит не понимать, что такое любовь, или быть излишне
самоуверенным.
Наденьку Бояркин как будто не замечал – постоянно видел ее рядом, но воспринимал
как невеселое воспоминание. Наденьку же такая механическая жизнь почему-то устраивала.
Когда-то Николай боялся мучить ее своей замкнутостью, но после командировки перестал
думать об этом. Их отношения были теперь настолько плохими, что их уже и не хотелось
улучшать. Стало так, что если в какой-то момент Николай не испытывал к жене жалости, то
ненавидел ее. Ссорились они, правда, меньше, но лишь потому, что меньше разговаривали.
Но уж если ссорились, так ссорились! И уже давно не стыдились соседей. После одной
особенно нервной встряски Бояркин выбежал из дому и, подчиняясь потребности поговорить
с кем-нибудь, вспомнил, что у него в этом городе есть дядя. Помнится, во времена своих
семейных трудностей с Анной дядя любил поговорить душевно. Николай поехал к нему.
Никиту Артемьевича он застал за купленным недавно цветным телевизором и
вынужден был полтора часа тоже смотреть на экран. Сначала он почувствовал неловкость от
дядиной неприветливости, но потом и сам увлекся передачей о каких-то морских животных.
Приятно было видеть в цвете море, всплески волн, приятно слышать крики чаек. У Никиты
Артемьевича была новая жена – красивая, статная, с ямочками на щеках. Она хлопотала на
кухне, откуда пахло жареным луком, и, наконец, пригласила мужа и его гостя за стол.
– Ну, как поживаешь? – спросил Никита Артемьевич, оставив руку с ложкой на
полпути к тарелке.
Николай, настроенный по дороге на доверительный разговор, вздохнул и
неопределенно пожал плечами, что должно было уже говорить о многом. Он сам не хотел
себе в этом сознаваться, но ему просто хотелось пожаловаться кому-нибудь на свою жизнь.
Хотя бы пожаловаться, а потом пожалеть об этом.
– Молчишь… – проговорил дядя. – А, по-моему, хреново ты живешь. Вот ты нас в
Мазурантово-то осуждал. Помнишь, как там выступил… А сам, что? Или только на языке? Я
во всем городе единственный твой родственник и вправе сказать напрямик. Сам не по-
людски живешь… Сейчас вот приехал, к примеру, так хоть бы бутылочку захватил. Нет, не в
том дело… Ты знаешь, что я не любитель, а если захочу, то у меня в холодильнике всегда
стоит. Мог бы даже и сейчас достать. Но дело не в бутылке, а в уважении. Сейчас так
принято, и надо считаться. Вот ты уже самостоятельный человек, семьей обзавелся, а в гости
хоть бы раз пригласил…
– Разве тебя надо специально приглашать? Ведь я-то приезжаю без приглашения.
Разве у нас не так принято? – удивленно спросил Бояркин.
Он снисходительно усмехнулся над новыми правилами дяди, и эта усмешка
подбросила дядю с места. Он навис над столиком с явным желанием ударить или схватить за
шиворот. Больше от удивления, чем от испуга, Бояркин перестал улыбаться. Пересилив себя,
Никита Артемьевич откачнулся назад, сделал несколько тяжелых, разряжающих выдохов и
вышел в комнату, где говорил телевизор.
– Не обижайся на него, – посоветовала дядина жена, догадавшаяся, наконец, что этот
гость – племянник ее мужа. – Ему хочется уважения, ну так и уважь, пригласи в гости, как
положено.
– Да уж, конечно, для полного комфорта ему теперь только уважения и не хватает. К
тому же, как раз такого, какое принято. А я вот не знаю, какое сейчас принято.
Николай, так и не взявшись за приготовленный ею ужин, поднялся, вышел в коридор,
сминая задники, сунул ноги в туфли и ушел. Но через неделю он одумался, вспомнив, что
когда-то долго жил у дяди, но до сих пор ничем не отблагодарил. Так не годилось. В конце
концов, какие бы взгляды у него не были, но он дядя. Николай решил пойти с повинной –
купил бутылку вина и приехал. Дома у Никиты Артемьевича никого не оказалось. Бояркин
поставил бутылку в уголок у двери, прикрыв газетой из почтового ящика, и ушел. Вспомнив
потом об этом через несколько дней, Николай решил, что дядя теперь обиделся еще сильней,
и уже не осмеливался показываться ему на глаза.
* * *
На чтение Бояркин налег еще усиленней. С большим трудом удалось ему найти
литературу о философе Федорове и, самое главное, его книгу "Философия общего дела".
Федоров был личностью уникальной. К знакомству с ним стремились многие выдающиеся
люди, среди которых Достоевский и Толстой. Тот факт, что Федоров мог отвернуться от
протянутой руки Толстого, значил очень много для постижения его характера. Но теория
Федорова была все-таки утопической, Николай подумал, что узнай он о ней раньше, то,
наверное, не пришел бы и к своим выводам, потому что с самого начала был бы сбит с толку.
Федоров считал, например, что, воскрешая своих предков, люди будут собирать в одно целое
все частицы, из которых состоял тот или иной человек. Но дело-то ведь в том, что одна и та
же "частица" за всю свою длинную земную историю могла находиться в разных людях. Кому
же она должна достаться, если воскрешать всех? И заковырок, подобной этой, набиралось
достаточно. Особенно интересно Бояркину было понять, каким путем идея восстановления
пришла Федорову впервые. И, к сожалению, выходило так, что возникла она сразу
