это – уж в своих-то тупиках виноват я сам".
Бояркин, пожалуй, был прав в этом только субъективно, Все мы не можем быть
независимыми от жизни, но всех нас она крутит по-разному. Бояркин много думал о ней,
мечтал, строил теории и проверял эти теории на себе. Поэтому и был он от жизни наиболее
зависимым. Все мы приходим в мир уже неодинаковыми, а разные обстоятельства, в которые
мы попадаем, формируют разные судьбы. Если бы обстоятельства были одинаковыми, тогда
и человеческий опыт был бы почти одинаков. Но время, слава богу, не стоит, и каждому
человеку необходимо самому и по-своему перекинуть свой личный мостик к переднему
краю, к самой сути жизни через все предрассудки и глупости эпохи. Мы обязаны жить
искренне, правдиво, счастливо. Именно такое стремление наиболее крепко объединяет людей
различных времен и, значит, скрепляет все человечество.
Да, Бояркину было и легко и тяжело. Но, пожалуй, уже от соединения разных
состояний, оттого, что все его личностные векторы сошлись в одну точку, он почувствовал
себя очень широко и взволнованно. "Вот я – Николай Бояркин, – думал он, – я нахожусь в
этом маленьком пространстве вагонного купе. Мне двадцать четыре…" Это был момент его
особенного состояния души, которое он назвал Осознанием. Чаще всего оно приходило не во
время каких-то ярких событий, а во время глубинных самопереэкзаменований, когда он
мысленно ставил личную подпись под минувшим отрезком жизни. Так было во время
службы, когда корабль пришел с морского дежурства, на кладбище в Елкино перед
фотографией погибшей девушки. Это было, когда он сидел у печки в пустом низеньком
домике, похожем на баню, и ждал прихода нелюбимой жены. Так было часто. А теперь несся
поезд по блестящим рельсам, тянущимся жилами по всей Земле. В это время Земля вместе со
своими лесами, озерами, морями, городами, составленными из микрорайонов, с железными
дорогами, заводами и журавлями неслась по орбите вокруг своей звезды. И само кричащее
жертвенное солнце тоже неслось в пространстве со скоростью двести пятьдесят километров
в секунду! (Какой вселенский ветер обвевает наше лицо!) Но только и Земля – наша планета
– не была безмолвной, ведь каждую минуту ее население увеличивалось на сто пятьдесят
шесть человек. Планета все еще рождалась и в бездонной звездчатой пропасти пространства
неслась с жизнеутверждающим криком деторождения… Все это было на самом деле. Все это
есть каждую минуту. "Глаза мои видят, я все чувствую и ощущаю".
У него начиналась новая жизнь, с новыми людьми, а "старые" люди терялись, и
Бояркину об их судьбах будет уже не суждено услышать. Никогда не узнает он, например, о
том, что Алексей Федоров – человек, очень сильно повлиявший на него, неожиданно умрет
через восемь лет. Возвращаясь с работы, он купит кружку кваса около желтой бочки,
поднесет ее к губам, еще кивнет, здороваясь с кем-то, и вдруг рухнет на асфальт. Врачи
сначала не смогут определить причины смерти этого крупного, вполне здорового, седоватого
мужчины. А потом, при вскрытии, у него в области сердца обнаружат маленькую пулю
немецкого производства. Но, объясняя причину смерти, эта пуля вызовет еще большее
недоумение: как смогла она долететь до человека, которому и по возрасту не подходило
видеть войну?
Бояркин же, часто вспоминая его, всегда будет думать, что Алексей, конечно же, живет
и просто затерялся где-то в живом людском океане.
Проводница в светлом фартуке только что принесла чай, и Николай, бросив в него
кусочки сахара, сидел, помешивая, и стакан звенел в серебристом подстаканнике.
– Давай, сынок, я тебе чай-то подбелю, – сказала ему старушка, севшая недавно на
какой-то маленькой станции, – у меня молочко хорошее, от своей коровки.
– Забелите, – согласился Бояркин.
Старушка была старенькая, с темным, изборожденным морщинами лицом.
– В гости или к себе? – поинтересовалась она.
– К себе, бабушка, к себе.
– Погостил?
– Погостил. Где я только не побывал… Досыта нагостился.
Они разговорились…
