лишних вещей — ужас! Вместо современных одушевлённых, разнообразно и полноценно живущих личностей формализованные, виртуальные — производитель, банкир, покупатель. Меня словно электрическим током пробило вдоль позвоночника с такой силой, что я почувствовала, как непроизвольно начали сходиться лопатки, и всё моё тело передёрнуло. Перехватило дыхание, и по спине побежали ледяные мурашки.
Не только нежданную оторопь остро испытала я от вида мельчайших деталей, свидетельствующих о бесполезности чужого жизненного итога, и возникшего впечатления убитой ни на что жизни. Ужасом вслед мне повеяло от поспешно покинутой мною лавки, убогой выставки-продажи изобретательно придуманных излишних, не нужных для жизни вещей, как от некоего подобия тюремной камеры, в которой оказалась замкнута и напрасно истлела жизнь, данная человеку при рождении для гораздо лучших дел. Этот ужас стал здесь понятен, похоже, только мне. В стенах лавки не развивался человек, десятилетиями бездумно заключённый вместе с не нужными ему и никому другому вещами. Напротив, сама камера его заключения за проведённую в ней человеческую жизнь доразвилась теперь до предела, до максимума своей карьеры — леденящего подобия камеры смертника.
Старик, подавая мне собственными руками те злые, насмехательские часы, явно не осознавал значения отображаемой на их экране притчи об обычной человеческой жизни. Он прожил свою долгую и, видимо, нелёгкую жизнь, однако так ни разу и не заинтересовался реальным смыслом подсказки, которую бесконечно много раз, чуть не каждый день, держал в своих руках. Не сработала подсказка, потому что за всю свою жизнь он не додумался научиться подумать о самом себе.
Но автобус уже, словно спасая, стремительно уносил меня сквозь пелену холодного дождя всё дальше и дальше от лавки с ненужными вещами, коварно, как трясина, как пещера злых троллей, отнимающих у вольно или случайно забредшего в них человека всю его жизнь.
Постепенно я отдышалась и, несколько успокоившись, стала думать о том, что, на удивление, очень жаль, конечно, покидать страну, к которой, как мне тогда преставлялось, я только-только начала привыкать. Для меня это оказалась страна не только ярко-зелёных трав на множественных возделанных полях, традиционного жёлтого голландского сыра, диковинных сортов разноцветных тюльпанов, повсеместных грахтов-каналов, грибовидных шляп ветряных мельниц, бесчисленных витринных россыпей ослепительно сияющих бриллиантов, пасущихся повсюду туристов, ни от кого не таящихся геев, транссексуалов и потерянных наркоманов.
Сегодня я сказала бы иначе, гораздо значимее для самой себя: «Да, я глубоко затосковала, уезжая в канун Миллениума из Нидерландов. Потому что сжалилась не только над бесполезно для души состарившимся лавочником. Жаль до щемления в сердце показалось мне тогда оставлять страну, в которой более трёхсот лет назад жила маленькая девочка, близкородственная семье одного из величайших фламандских художников. Но я, в ком ныне пребывает душа той рано ушедшей из жизни девчушки, теперь, через три с лишним века, почти ничего не смогла увидеть и узнать в этой благословенной стране из того, что было любимо или знакомо ей. Да разве ж выезжала та полунищая, полуголодная кроха хоть когда-нибудь за стены и укрепления средневекового города? Разве могла она запомнить навечно эти рукотворные бесчисленные нивы, грахты-каналы, фермы, домики тесно сомкнутыми рядами, мызы, если, проживая в этой стране в окружении умело и трудолюбиво созданных чудес, сама, почитай, никогда их не видела? Изо дня в день она мечтала лишь об огне в очаге и приготовленной на этом огне горячей пище, жидкой похлёбке, потому что в семье постоянно не было драгоценных дров, хотя бы хвороста, как в редкий и долгожданный праздник. Ели соленую селёдку, мелкий полувысохший лук, чёрствый сыр и вечную холодную мучную болтушку на сырой воде, как все тогдашние бедняки безлесной Западной Европы. Они не могли ни испечь себе хлеба, ни согреть воды помыться. Ничто в скудном быту и убогом ближайшем окружении не смогло надолго привлечь её неразвитого внимания. Она запомнила и унесла с собой с земли, я теперь вижу это из записей в её акашической хронике, лишь зеленоватую поверхность вод в грахтах, да смутные отражения в них красноватых кирпичных стен и крутых черепичных кровель. Вот и оказалось, что мне не на что опереться, почти ни на какие её скромные жизненные впечатления. Всё в моей нынешней жизни пришлось нарабатывать и накапливать самой».
Так отчего тогда у меня так щемило сердце, когда я покидала Нидерланды? От неосознаваемого ощущения, что ни той девочке, ни мне не суждено оказалось прожить в этой, ставшей прекрасной, стране всю долгую, полноценную жизнь? Может быть. И прожить в ней не только нам с ней.
Главная интеллектуальная задача для меня сейчас — определить место «под солнцем» для моего любимого, для Бориса. И моё место тоже. Хотелось бы, с ним вместе.
Сейчас я покидаю горячо любимую и бесконечно дорогую мне Японию. В моей дамской сумочке маленькая коробочка, а в ней вместо сувениров только две памятные даже не мои, а Борисовы вещицы: широкое старинное золотое кольцо и синяя стеклянная бусинка. Но в сердце моём навечно вся Япония, потому что и я в моей недолгой ещё жизни тоже кое-что полезное уже сделала для неё…
Да внимут покровительствующие нам боги: пусть всегда для меня будет звучать моя любимая музыка!..»
2. Темна вода во облацех, горька вода в океане
Можно налетать тысячи часов и незаметно, обыденно привыкнуть к тому, как боевая летательная машина, со свистом и грохотом несущаяся по взлётно-посадочной полосе с тобой внутри, стремительно отрывается от земли, становится на крыло и, точно быстрый стриж, начинает принадлежать стихии воздушного океана. Можно привыкнуть к множеству типов машин. И всеобъемлющей памятью всех сокровенных составляющих собственного существа охватить и сберечь глубоко в своем сердце, внутри себя, бездны нюансов предъявления индивидуального характера каждого из освоенных летательных аппаратов в почти интимном единении с тобой.
В день нашего с Акико отлёта мысли мои, в сравнении с сегодняшними, были, разумеется, более уплощёнными, до объёмных им ещё следовало развиться, но по напряжённости и насыщенности занимали меня не меньше, чем сейчас, если ещё не более, потому что я размышлял о самом себе.
По пути от хоккайдского дома Акико в аэропорт я непрерывно болтал с Миддлуотером на всякие отвлечённые темы, но одновременно размышлял. Если вспомнить рассказ Джеймса о его последней встрече с американским президентом, то в жизни и мне необходимо, прежде всего, правильно определять для себя «номинаторы» и грамотно использовать «операторы», не забывая, однако, никогда, что меня окружают действующие характеры и их носители — живые люди, — а не безмолвные цифры. Памятуя, что жизнь людская неизмеримо сложнее высшей
