буду думать только о чужой щедрости и вкусе того ледяного десерта. Если смогу думать, пока еще не до конца догорела одежда, и пламя не облизало кожу».
Но несмотря на все утешения, девочка все же никак не могла вызвать в памяти нужные ей отрывки. Приходили другие, сейчас не представляющие собой особой ценности — всплывали осторожно в мыслях, в то время как перед глазами маячили одни и те же отощавшие деревья и подмороженные фонари, небрежною рукой великана воткнутые в землю и там застрявшие. Рэйчел ясно представляла саму подругу, Тару Кливман, которую она с недавних пор стала называть «Кливленд» и при этом отпускать звонкий шлепок по своей же щеке в знак странного детского уважения. Могла назвать наизусть каждую из девяти крупных родинок на теле девочки или подробно рассказать, какие сэндвичи та больше всего любит есть на завтрак, но все эти беспорядочные картинки не могли в действительности заменить ту, безвозвратно утерянную, но… Рэйчел не сильно это беспокоило.
Ей было более, чем достаточно. Она знала Тару так хорошо, как должны узнать друг друга друзья, чтобы доверять друг другу некоторые сокровенные тайны без всякой опаски — а потому не заботилась о том, что ей было недоступно и неизвестно. Каждый из знакомых девочки мог видеть ее смуглое, чуть пухловатое лицо с выразительными глазами и невероятно густой чертой бровей, которые, как казалось раньше Рэй, нужно по утрам приглаживать крошечным гребнем; с сотню учеников ежедневно могли кивнуть головой в ответ на ее приветствие и увидеть копну рассыпающихся по плечам темных волос, похожих на стружку темного дерева, а ближе к корням обретающим угольно-черный окрас, подаренный щедрой природой. Десяток близких родственников могли знать и о том, что мама Тары сидит дома и вяжет одежду, растрачивая получаемые от мужа деньги на всякие бессмысленные пустяки и развлечения, словно ее своеобразное хобби сможет преувеличить каким-то образом доход семьи, но… Это общие описания. Те, которые, подобно мячу, путешествуют от одних губах к другим, чаще всего бесчувственные, мертвые обрубки некогда прекрасных животворных историй — а значит, есть и другие, оберегаемые и не упоминающиеся попросту. Робертсон они также были известны. К примеру, не каждый мог похвастаться тем, что знает, какой именно шоколад выбирает маленькая Кливман из своего новогоднего подарка — а Рэй отчетливо помнила, что это были маленькие пластинки Хершис с шоколадной крошкой в молочного цвета кусочках. Или другое, то, о чем вряд ли кому-то рассказывалось — Рождественский ритуал, когда пару ночей подряд девочки лепят свечи, чтобы потом комната вспыхнула пламенем нескольких десятков крошеный огоньков. Робертсон могла бы прокричать всему миру и о замечательной женщине, чьи свитера самые мягкие на всем свете, но кому это нужно, и услышат ли они, идущие по холодным улицам в неизвестность, занятые собственными проблемами и мыслями?
«Мы дружим, но как-то странно и недостаточно. Не как, например, с Джеком или Хлоэй. Тару можно пригласить на чай, вместе приготовить сладкое печенье или пересчитать застывшие на оконном стекле снежинки, болтая о всяких незначительных пустяках, но не было чего-то другого. Той особенной нити, которая стягивает двух близких людей и заставляет их чувствовать вдвое больше, нежели раньше; странной невидимой связи, позволяющей по одному только взгляду понять слишком много и ужаснуться от увиденного. С Тарой нельзя просто посидеть молча и подумать о чем-то недосягаемом в обыкновенные минуты; она не в силах утешить в порыве печали или слез, а может разве что положить на плечо руку и отпустить единичный сочувствующий вздох. Она хорошая, чудная, но другая — точнее, мы с ней одинаковые, и все же почему-то иногда мне становится страшно».
В такой тревожной задумчивости девочку и застала Тара, мигом прыгнувшая в машину, стоило той только начать свою остановку. Раскрасневшаяся, но веселая и свежая, Кливман поздоровалась с родителями и толкнула в бок подругу:
— Хэй, привет, мисс я-смотрю-в-окно-и-ничего-вокруг-себя-не-замечаю! Как настроение? Уже готова к самой лучшей поездке за весь уикенд?
— Да, Кливленд. Всегда готова, — уныло протянула Рэйчел, за что получила еще один легкий удар, и немного встрепенулась. — Ты что творишь?
— Нечего сидеть с таким лицом и строить из себя неудачницу. Мне столько нужно тебе рассказать, не поверишь…
И она долго-долго о чем-то говорила, сбиваясь и постоянно отпуская глупые смешки, но Рэй почти ничего не слышала. Все ее детское существо содрогнулось от того несильного толчка промеж ребер, а в голове крутились, подобно вставленной в старый громофон пластинке, отрывки ничего не обозначающих фраз и слов.
Она счастлива, — настойчиво повторял внутренний голос, в то время как девочка прислонилась лбом к обжигающе-ледяному стеклу и слушала бесконечный рассказ, — потому что не находит в счастье ничего плохого и подозрительного. Ей не нужно размышлять о его скоротечности и всех вытекающих последствиях, о проблемах и жизненных трудностях, а потому она имеет право пару раз улыбнуться тебе в лицо. В Кливленде сейчас жара; там приветливые пекари торгуют на мощеных камнем улицах жареными сосисками и сладкой кукурузой, подзывая прохожих громкими шутками; забытое кем-то радио вещает на всю площадь, разрезая неспешной мелодией тишину опустевшего города в самый огненный полдень; люди вытягиваются на диванах и пьют пиво, оставляя прохладный лимонад напоследок… У них совсем другая жизнь и иные на нее взгляды. Вот только наш Бостон все мусолит печальными глазами злополучное окно и иногда только задумчиво шмыгает носом.
***
Уже через сорок минут надоедливой болтовни одной подруги и ответной угрюмости другой, машина съехала с гладкого шоссе на грунтовую дорогу и вовсе остановилась, прожевав пару-тройку подмерзших кочек. Рэйчел не сразу поняла, куда они приехали и что собираются делать в этом забытом самим Богом месте, но послушно хлопнула дверью и тронулась вслед за дружной семьей: отец Тары, Генри Кливман, взгромоздил на спину огромный походный рюкзак с чем-то мерно позвякивающем при каждом его шаге, а миссис Кливман несла в руках выцветшую зеленую сумку.
Девочка долго не желала признаваться, что чувствует себя лишней в окружении этих людей. Они шли и мирно беседовали о непонятных ей вещах, придерживали друг друга за руки, тихо смеялись, так, словно никогда раньше этого не делали или не знали, что можно всего лишь идти по лесу и ни о чем не думать. Хруст шагов сливался с песней трех похожих голосов, и все это растворялось в некогда кристальной тишине серых деревьев и сумрачного неба — а они все раздвигали ветви руками, собирали венки и короновали ими друг друга, и разом все здесь
