бы прорваться к ним, пидарасам, навести шороху».
После этих его слов Серёжа вдруг не к месту, неожиданно засмеялся искусственным, чужим смехом, предназначенным для незнакомцев, смехом, который я терпеть не могла. Я подняла на него глаза и увидела, что он пьян, что он пьянее всех остальных, пьянее папы, едва пригубившего содержимое своей кружки, пьянее Андрея, угрюмо и неприязненно молчащего в дальнем углу и мрачнеющего с каждым глотком, пьянее массивного Лёни, единственного, кто улыбался нашим незваным гостям широко, дружелюбно, словно это не он несколько часов назад готов был выстрелить в их безоружные спины, загородившие вход в наш маленький кособокий домик. Пьянее меня, хотя мне пришлось выпить добрых сто граммов «Столичной», а потом ещё сделать несколько глотков отвратительной смеси спирта с водой. И уж тем более пьянее нашего гостя, всё так же по-хозяйски уверенно сидевшего посреди нашей крошечной комнатки, широко расставив ноги, обутые в добротные высокие ботинки на шнуровке. На принужденный Серёжин смешок он дёрнулся и обернулся, и посмотрел на Серёжу, и улыбнулся. И мне совсем не понравилась его улыбка.
– Прорваться, – с усилием сказал Серёжа и протянул руку, стараясь ухватить нашего гостя за рукав, но промахнулся, неловко скользнув пальцами по изодранной клеёнке. Мне даже показалось, что рукав этот, лежащий на столе в пятнадцати сантиметрах от Серёжиной руки, нарочно несколько отодвинулся в тот самый момент, когда рука была протянута.
– Глупо проры… ваться. Можно по тайге, в обход. Только не дойти пешком, тут места надо знать. Ты вот знаешь?.. Места?.. А я – знаю. У меня и карта есть.
Язык у него заплетался, лицо было отёкшее, с тяжелыми полуопущенными веками. Я с ужасом поймала себя на мысли, что мне неловко видеть его таким, особенно сейчас, в присутствии этих чужих мужчин, старший из которых ответил ему, прищурившись:
– Да ну? Карта? Выходит, повезло нам, что мы тебя встретили.
– Вы… ходит, – кивнул Сережа, по-прежнему не попадая взглядом никуда, кроме облупившихся дощатых стен и потёртой клеёнки. И хотя ни один из наших гостей больше не улыбался, я немедленно рассердилась и задохнулась, потому что на фоне уверенного и широкого, затянутого в камуфляж и совершенно трезвого Анчутки Серёжа неожиданно как-то выцвел и побледнел, как будто его стёрли ластиком, и смотреть на него было сейчас неприятно.
– Повезло, – повторил Серёжа и кивнул ещё несколько раз, а затем вдруг опустил лицо на лежащие на столе локти и задышал – тяжело и глубоко, сонно.
– Вова! – гаркнул вдруг Анчутка оглушительно и грубо и засмеялся, потому что юный Вова тоже норовил прикорнуть, прислонившись румяной щекой к железной спинке кровати.
– Не спи, Вова, домой пора!
И длинный, по-птичьи тонкий Вова немедленно вздрогнул, поднялся, качнувшись, словно подброшенный пружиной, свесил на грудь свой длинный каштановый чуб и принялся застегивать нетвердыми пальцами широкую военную куртку. Маленький молчаливый Лёха тоже вскочил – лёгкий, непьяный, с замкнутым непроницаемым лицом, и через минуту все трое уже были в дверях, не сделав, как я и надеялась, ни малейшей попытки забрать принесенные ими початую коробку конфет, чай и прочие сокровища; и тогда я, опять совершенно неожиданно для самой себя, пошла за ними следом, потому что оставался ещё один вопрос. Тот, что мы не успели задать им. Вопрос этот был важнее слухов об уральском убежище, о выживших сибирских деревнях, о неприступной финской границе; важнее всего, о чем мы говорили в этот вечер, и задать его нужно было именно сейчас. Сегодня, пока они не ушли к себе, на тот берег. Чтобы задать его, мне надо было как-то привлечь к себе внимание этого большого непонятного человека, заставить его обернуться и снова посмотреть на меня, только вот по какой-то причине я не смогла произнести вслух ни имя, ни странную его кличку, и вместо этого протянула руку и сжала его толстый камуфляжный рукав.
– Постойте, – сказала я, и он повернул голову. – Подождите. Скажите… там осталось что-нибудь, на том берегу? Какая-нибудь еда. Консервы, крупа, может быть?..
Он не отвечал. Он вообще не шевелился, рассматривая меня удивленно и насмешливо, и тогда я продолжила:
– Понимаете, у нас всё закончилось. Вообще всё. Осталась только рыба, и её очень мало, а вы… Вы же нашли там что-нибудь?
– Что же вы, ни разу туда не сходили? – спросил он после паузы, показавшейся мне бесконечной.
Я покачала головой.
– Не было там ничего, – сказал он спокойно и посмотрел мне прямо в глаза. – Ну, как – ничего. Куча покойников, это да. А еды у них никакой и не было толком. Так, слёзы одни.
Увидев моё разочарованное лицо, он улыбнулся – тепло, дружелюбно: – Не горюй, хозяйка. Что там до весны осталось. А потом к чухонцам рванём, покажем им кузькину мать. Тут до границы каких-то восемьдесят километров. Они там жируют, а мы с голоду дохнем. Потерпи.
С этими словами все трое вышли за дверь, впустив в дом струю колючего морозного воздуха, и растворились в темноте.
– Ты-то дохнешь с голоду, – с ненавистью сказал Лёня, как только мы остались одни, и зло сплюнул себе под ноги, прямо на черный дощатый пол; никакой улыбки на его лице больше не было. – С припасами-то на сорок человек. Говорил я вам, ничего они нам не отдадут. Ничего.
8
Как только за нашими гостями закрылась дверь, Ира поднялась с места, где сидела молча, неподвижно, не участвуя в разговоре, отвлекаясь только на мальчика, время от времени подбегавшего, чтобы взобраться к ней на колени, и пересчитала оставшиеся в коробке конфеты. Мы сложили сладости в жестяную коробку из-под чая, чтобы не добрались вездесущие мыши, и вернулись к своим заботам. Несмотря на поздний час, рыбу, которую Мишка принёс с озера, и которая таяла теперь в ведре возле печи, нужно было почистить и приготовить еще сегодня, чтобы утром, проснувшись, можно было позавтракать горячим. Это был обязательный ежедневный ритуал, отказаться от которого даже на день было бы непозволительной роскошью. Иногда казалось, мы здесь только и делаем, что чистим эту проклятую рыбу, варим её, а затем пытаемся оттереть закопченные на огне кастрюли нагретой в тазу водой. Исколотые острыми плавниками пальцы покрывались при этом жирной несмываемой копотью, которая буквально впитывалась под кожу, окружая ногти темной каймой, и хотя мы старались сменять друг друга за этим занятием, руки у нас,
