А Долабелла и сенаторы-оптиматы, с которыми ты в последнее время так непринужденно общаешься, десятилетиями отстаивают несправедливое распределение земель, богатств и прав. Несколько лет назад италийцы восстали против Рима, требуя гражданства и прочих вещей, положенных им по совести. Теперь провинциалы казнят на наших улицах опозорившихся сенаторов, потому что мы не отправляем правосудие как следует. Но я согласен с тобой, что это плохо: авторитет Рима подорван. Может начаться хаос. Необходимы изменения, глубокие преобразования, начиная с полного искоренения мздоимства. Вот что значил этот суд, дядя. А вы этого не видите – ни ты, ни твои друзья. Рим придет к невиданной по размаху гражданской войне, если мы не изменим распределение прав и обязанностей…
– Оставь свои мысли при себе, мальчик, – резко прервал его дядя. – Прав ты или нет, суд над Долабеллой означает конец твоего государственного поприща. Это было твое первое выступление на Форуме, и ты не просто с треском провалился – Гортензий разорвал тебя на куски. Если однажды дослужишься до эдила, будет уже немало. Я же наказывал тебе держаться подальше…
– Вы вели грязную игру, – выпалил Цезарь, покосившись на мать.
Аврелия вздохнула и уронила голову.
– Так всегда проходили римские суды. Я выполнил свой долг и сделал все возможное, чтобы разрушить показания твоих свидетелей.
– И нет никаких ограничений? – спросил Лабиен.
– У римского суда нет ограничений. Я тысячу раз умолял тебя не взваливать на себя непосильную ношу, ради всех богов.
– Ты предатель семьи! – выкрикнул вне себя разгоряченный Цезарь.
Котта увидел, как опечалилась сестра.
– Мне очень жаль, Аврелия, – проговорил он. – Я предупреждал твоего сына, уговаривал не соваться в это дело, но он меня ослушался. Твой сын никогда никого не слушает. Кроме тех, кто дает дурные советы и склоняет к сумасбродству.
Он бросил быстрый взгляд на Корнелию. Девушка собиралась что-то сказать, но Цезарь положил свою тяжелую руку ей на плечо, и она осеклась.
– Этот суд измотал нас всех. – Аврелия обвела собравшихся взглядом. – Мы все поступали так, как считали должным, имея на то основания, но настало время забыть обо всем и попытаться сохранить семейные узы: сейчас это важнее, чем когда-либо прежде. Я снова предчувствую, что грядут непростые времена. Мы должны быть едины.
– Что-то происходит… Снаружи, я имею в виду, – заметил Цезарь.
Никто из присутствующих, казалось, ничего не слышал. Умолк даже дождь. Некоторое время назад буря улеглась, и тишина казалась всеобъемлющей.
Аврелий Котта был убежден, что племянник всего лишь увиливает от разговора, несомненно крайне неприятного для него. Но истина должна быть озвучена. Племянник непоправимо испортил свой cursus honorum, и, если он не свернет с опасного пути, через несколько месяцев, а может, и недель, его умертвят. Тем более после убийства Долабеллы. Самые отчаянные сенаторы будут мстить популярам, и Цезарь может стать одной из первых жертв.
– Ничего не слышно, – пожал плечами Котта.
Юлий Цезарь не обратил внимания на его слова и направился в тот угол комнаты, что располагался ближе к улице. Субура оплетала их жилище паутиной узких улочек и лачуг, где ютились тысячи бедняков, презренных римских плебеев.
– Да, что-то случилось, – сказала Корнелия и подошла к мужу.
Девушка остановилась рядом с ним. Цезарь, ничего не сказав, кивнул в ответ и знаком велел ничего не говорить, ей и всем остальным.
Котта вздохнул и покачал головой, выразительно подняв брови.
Лабиен украдкой отпил вина из своего кубка. Горький глоток посреди горчайшего поражения.
Аврелия вышла в атриум и подняла взгляд на усыпанное звездами небо. Оно было чистым. Тучи разошлись. Ей тоже показалось, что она что-то слышит. Как будто толпа что-то выкрикивает хором. О боги! Что, если это наемники сенаторов, посланные убить ее сына в ответ на убийство македонянами Долабеллы?
– Вы слышите? – настаивал Цезарь.
Лабиен медленно повернулся. Он тоже что-то уловил. Поставив кубок на стол, он подошел к другу и его жене.
Аврелий Котта криво усмехнулся. Действительно, что-то происходило. Люди стекались к их дому, шумели, кричали что-то неразборчивое.
Аврелия обратилась к рабам:
– Откройте окна, выходящие на улицу! – И добавила, дрожа от напряжения: – А двери закройте, и поплотнее!
Приказы старшей хозяйки семьи Юлиев всегда выполнялись с усердием. Гул толпы, заполнившей все переулки Субуры, внезапно стал ясным, отчетливым:
– Цезарь, Цезарь, Цезарь!
Юлий Цезарь медленно повернулся к матери. Та приоткрыла рот, не понимая, что происходит. Стоявший рядом Котта тоже ничего не понимал. На его лице читалось крайнее недоумение.
– Цезарь, Цезарь, Цезарь!
Крики, возгласы – одобрительные и восторженные – были все ближе и ближе. Люди, римский народ, обездоленный, лишенный вождей, тот самый плебс, чьих трибунов убивали одного за другим на протяжении последних десятилетий, пока всемогущий Сенат не подмял под себя все в Риме – Гай Марий убит, Сатурнин убит, Гракхи убиты, Друз, Главция, Цинна и Лепид убиты, как и многие другие, – наконец нашел замену павшим: на его защиту встал деятельный юноша, не испугавшийся правой руки Суллы, всемогущего Долабеллы, хотя суд был подкуплен, а голоса проданы, хотя деньги обвиняемого привлекли лучших защитников, а настройщики подкручивали клепсидры в попытке украсть его время, хотя все было против него. Да, он проиграл, он был побежден. Но народ Рима, казалось, заботило не это подстроенное поражение, а нечто совсем другое…
– Цезарь, Цезарь, Цезарь!
Именно личная храбрость, мужество и отвага, которые молодой Цезарь выказал при общении с продажными сенаторами, взбудоражили простой люд, и тот вновь обрел надежду на перемены.
– Цезарь, Цезарь, Цезарь!
– Ты уверен, дядя, что я действительно проиграл суд? – дерзко заявил Цезарь. – Приговор был неблагоприятен для меня, но, похоже, народ воспринял это иначе, тебе не кажется?
Аврелий Котта медленно наполнил свой кубок вином, поднял его и медленно, но не отрываясь осушил до дна. Краем глаза он видел, как к нему приближается племянник, на чьем лице сияла несказанная радость. На улице не стихали восторженные крики:
– Цезарь, Цезарь, Цезарь!
Жители Рима впервые возглашали его имя, подарившее им надежду. Впервые в долгой истории надежд, измерявшейся веками. С Цезарем многое должно было произойти впервые в истории.
Молодой обвинитель стоял перед дядей. Он ждал ответа на свой вопрос.
– Народ, как ты говоришь, может воспринимать это по-другому, но сенаторы есть сенаторы. Именно они властвуют над Римом.
– Минуту назад ты утверждал, что моему государственному поприщу конец, что мой cursus honorum разрушен, – вызывающе заметил Цезарь, – но я считаю, что этот суд – вовсе не конец: наоборот, это начало всего. Начало чего-то колоссального.
– Цезарь, Цезарь, Цезарь!
Не поворачиваясь и не сводя глаз с дяди, Юлий Цезарь повелел рабам:
– Откройте
