где истончившийся оранжевый луч, преодолевая линию прилива, ложится на влажный песок. Спрятав озябшие ладони в карманы пальто, под крики чаек и шум прибоя, совершенная композиция которых на протяжение многих лет является для меня и гимном, и колыбельной, и будильником, с умиротворением провожаю очередной день своей неидеальной, но, определенно, счастливой жизни.
Море – сердце Одессы. Несомненно.
Оно не стареет. Не прощается. Не умирает. Оно останется здесь после меня.
А что же еще? Что же еще?..
– Папа!
Сердце, реагируя на пронзительный детский крик, сжимается и замирает, пока я на автомате не поворачиваю голову, чтобы убедиться, что бегущий по пляжу пацаненок не один, а со своим отцом. Встречаясь взглядами с последним, с некоторой долей грусти улыбаюсь.
– Добрый вечер, Александр Игнатьевич, – здоровается молодой мужчина, давая сыну знак повторить приветствие.
Я сдержанно киваю и отворачиваюсь обратно к морю. Вынимая руки из карманов, отвожу их за спину и сцепляю на пояснице, игнорируя холод и радуясь тому, что, несмотря на одеревеневшие мышцы, еще способен это сделать. Я стою и смотрю на то, как солнце медленно, но неизбежно, подобно годам человеческой жизни, подбирается к линии, провалившись за которую, погрузит все во тьму.
– Хочу, чтобы ты звонил и писал мне каждый день… Хочу, чтобы мы везде ходили вместе – к твоим и моим друзьям… Хочу гулять, взявшись за руки… Хочу говорить о всякой ерунде… Хочу встречать рассветы так, как на том сеновале… Хочу танцевать так, как на том празднике… Хочу плавать так, как сейчас… Саш… Я хочу обниматься с тобой… Хочу целоваться… Хочу спать вместе… Хочу нежничать и ласкаться… Хочу смеяться с тобой… Хочу искренне тебе улыбаться… Хочу чувствовать себя счастливой… С тобой хочу, Саш… Очень сильно хочу…
Все это у нас было. На протяжении большей части наших жизней. Совместный путь давно перекрыл стартовый раздельный. Дважды. Почти половина дороги пройдена к отметке в трижды. Каждый наш день с Соней был прекрасен. Многие отложились в памяти. Сожаление вызывает лишь то, что когда мои глаза закроются в последний раз, я не смогу забрать эти воспоминания с собой. Они останутся здесь, в этом времени. На страницах книги, которую Соня написала о нас. В словах, которые мы говорили своим детям. В их воспоминаниях. И в воспоминаниях их детей.
Жизнь показывает, что самое главное – силу любви, веры и преданности – нам удалось им передать.
– Папа!
В этот раз сердце не обманывается. Узнавая родной голос, сжимается с особым усердием, пока у меня не перехватывает дыхание и не заплывают горячей влагой глаза. Оборачиваясь, чувствую, как в груди от радостного волнения дрожит каждая клетка.
– Дочка, – сиплю, пользуясь еще одной возможностью – которых у меня, увы, не бесконечное количество – выдохнуть это обращение, глядя в лицо своему ребенку. – Доченька.
– Папочка, – бормочет Тамила с таким знакомым и таким трогательным сочетанием кристальных слез и яркой улыбки, которые она унаследовала от Сони. – Привет, родной, – прижимаясь к груди, выражает ту любовь, против которой ничтожен возраст – мои руки находят силы, чтобы обнять ее в ответ, поглаживая по спине, как делали это годы и годы подряд.
Тамила родилась через день после моего сорокалетия. И вот у нее уже свои пятнадцатилетние сыновья, а я еще помню ее крошечной, беззубой и кудрявой. Помню ее ненависть к кабачку и нелюбовь к подгузникам. Первым она плевалась мне в лицо, а вторые, только начав ползать, умудрялась снимать, как не закрепляй. Я так много помню, что иногда все эти красочные картинки и сопровождающие их эмоции, провоцируя скачок давления в моем организме, создают реальную угрозу для жизни.
К тому времени, когда Соня узнала о беременности Тамилой, у нас уже было два подросших сына – четырнадцатилетний Александр и двенадцатилетний Алексей. На них мы планировали остановиться. Но как-то так случилось… Солнышко говорит, что Бог, подарив нам дочь, сделал комплимент не ей, а мне, доверив миссию воспитать не только сильных мужчин, но и более сложную версию человека – прекрасную женщину.
– Когда прилетели? Почему не предупредили? Я бы встретил, – ворчу, отчитывая дочь, едва она отлипает от моей груди. – Или вы думаете, я уже не в состоянии доехать до аэропорта?
– Папа… – улыбается сквозь слезы. – Ну что ты такое говоришь? Мы хотели сделать сюрприз. Я так соскучилась, пап!
Она выглядит как Соня. Она смеется как Соня. Она говорит как Соня. Но во взгляде я вижу себя.
– А как же школа?
– Во Франции начались каникулы. Так что мы к вам на неделю. Дети очень хотят увидеть ту башню, которую ты умудрился возвести, когда маме запретили летать.
Слушаю ее, с трудом справляясь с внутренней дрожью. Играет в груди все, будто не из плоти и костей создан, а из незастывшего желе.
– Хо-хо, – выдаю с привычной важностью, забывая о поседевшей в пепел голове. – Когда они ее увидят, не захотят уезжать в ваш Париж.
– Не исключено, – подогревает мой гонор дочь. – Вообще не удивлюсь!
Улыбаясь, подмигиваю ей. Притягиваю, чтобы обнять еще раз. Ведь каждый этот раз бесценен. Грудь сдавливает едва ли до скрипа, но это счастье. Дочь – одна из тех частей моего сердца, которую мне когда-то пришлось отпустить, и без которой я до сих пор учусь жить.
Как же я теперь понимаю свою мать… Как же я ее сейчас понимаю…
– Поверить не могу, что ты все-таки осуществил это, казалось бы, шутливое обещание, – тарахтит Тамила, согревая своим дыханием мою шею.
– Шутливое или нет, а сейчас я думаю, что, не выполнив его, я бы не смог спокойно умереть.
– Ой, что за мысли, пап? Ну что за мысли?! Дурные! Как ты сам говоришь, пап? Еще полетаем! Пусть не на самолетах…
– На своих двоих. Но над землей, – заканчиваю с хриплым смехом.
– Именно!
Придерживая за плечи, медленно веду дочь к дому. Даже если бы мои ноги были способны двигаться быстрее, я бы не стал этого делать. Когда осознаешь важность каждой минуты рядом с близкими, желание торопиться деактивируется. И ты наслаждаешься, кайфуешь… Живешь!
– Ну какие налистники, ба? Зачем мне этому учиться? Ни один мужчина не заставит меня стоять у плиты! – доносится из кухни задорный голос дочери старшего сына, едва мы с Тамилой попадаем через заднюю дверь в дом. – Сейчас столько
