Десятки голых и полуголых тел лежали навалом у стены в сарае, сюда их выносили из лазарета. Длинные, тонкие конечности, ребра все наперечет, животы провалились, а высохшие губы плотно обтянули открытые в широком оскале десны. Другие же, наоборот, были безобразно раздуты, ноги опухли от водянки. Снаружи груда тел присыпана известью. Лаури шепнул Элиасу:
— Красных отбеливают, сатана.
— Вон там еще лежит один, который помер. Может, вы заберете?
Угрюмый старик сердито проворчал:
— За каждым не наездишься. Полежит. В свое время подберем.
Они вернулись к Валенти и стали ждать, пока приедет телега.
Валенти положили поверх других тел, и, когда воз тронулся, его ботинки, поднятые над бортом телеги, мотались из стороны в сторону на грязных, тонких, как палки, ногах.
VI
Потом началось хождение призраков к следователю и в трибунал по государственным преступлениям. Осужденных уводили в другие казармы, но все же от них пошел слух, что лучше не попадать на суд трибунала как можно дольше. Услыхав о первых смертных приговорах, Аксели начал всячески избегать знакомых. Он все старался быть один и угрюмо молчал целыми днями. Им разрешили писать домой и получать через определенные сроки небольшие посылки. Он тогда же отправил письмо Элине. Теперь он лежал в темном углу казармы, закрыв глаза рукой, и думал: «Лучше было бы не писать... оставаться в отрыве...»
Лаури приговорили к трем годам, что означало освобождение, но Элиасу дали восемь лет, и он должен был отсидеть.
Аксели остался один. Свои ребята ушли, а от чужих он держался в стороне. В казарме это было труднее, но во дворе он копошился один со своим хозяйством, и никто к нему не приставал. Однажды кто-то подошел и о чем-то спросил его. Он, едва повернув голову, сказал: «Не знаю». Незнакомец так и ушел. Но, в конце концов, за ним пришли и вызвали по фамилии. Он все еще был очень слаб, а допросы были утомительны. Когда его спросили, давал ли он письменное распоряжение об убийстве двух арестованных белых, он сначала долго не мог понять, о чем речь. Потом ему стало ясно.
— Откуда у вас такие сведения?
— Из вашей родной деревни.
Он рассказал все, как было, но следователь смотрел на него с явным недоверием. Так, словно ему все уже заранее известно. Мол, «конечно, он будет отрицать, как и все». Затем был задан вопрос об убийстве Теурю.
— Этого тоже мне приписывают?
— Свидетели показали, что убийца действовал по приказу штаба.
— Если так, то мой приказ должен находиться в бумагах штаба... если их не уничтожили.
— Разумеется, такие документы уничтожены.
Потом он ждал суда. От Элины пришло письмо и посылка с протухшей едой. Дрожащими руками он развернул листок, исписанный красивым, круглым почерком Элины. Сердце сжималось, когда он пробегал глазами фразы:
«...Отец и Янне вернулись домой, но они так плохи, что еще ничего не могут делать... Янне обещал похлопотать о твоем деле, но ему не дают никаких бумаг. Мы живем все хорошо. Дети помогают мне во всем. Войтто очень вырос и здоров и становится похож на тебя. Мы так ждем тебя домой, и хоть бы годы минули, у нас только и будет мысли о твоем возвращении. У нас только это и есть. Что ни делается, нам все равно. Мы живем, конечно, ничего, так что ты о нас не беспокойся. Ребятишки такие славные, что я даже не знаю, как бы я без них все это вынесла. Тебя все вспоминают и говорят, что, как только король придет к власти, он сразу отпустит тебя домой. Это я им из той книги читала сказки, как короли освобождают невинных. А тут как раз большой шум идет насчет короля, везде собрания, речи говорят. Мы на них не ходим, но много трезвону. Вот потому ребята и говорят. Я напишу тотчас, как получу ответ. Оставайся с богом. Мы каждый вечер все вместе молимся за тебя».
Под письмом стояло имя Элины, а дальше — имена ребят, выведенные нескладно, как курица лапой. Последним красовалось имя младшего сынишки: видимо, ручонкой малыша, державшего перо, водила Элина.
Он спрятал письмо и, с трудом сделав несколько неверных шагов взад и вперед, снова сел на землю и простонал:
— Зачем я написал... Почему они меня тогда сразу не расстреляли?
От испорченной пищи, которая была в посылке, у него снова сделался понос, лишивший его последних сил. Он уже не мог выходить во двор. Изжелта-серый, весь в холодном поту, он лежал на полу в казарме, когда его потребовали на суд.
— Я не могу сейчас идти.
— Мы тебе покажем «не могу».
Он поднялся и кое-как вышел из помещения. Но посреди двора ноги подкосились, и он рухнул на землю.
— Встать!.. На руках вас носить не будут.
Он встал на колени. Земля качалась под ним. Наконец одно колено он оторвал от земли, а другое никак не слушалось. Тогда он укусил себя за пальцы. Там и укусить было нечего — только кожа да кость. Но все же кровь закапала из пальцев, и что-то похожее на плач вырвалось из его горла. Он рванулся и встал. Остаток пути конвойные поддерживали его под руки: теперь они поверили, что он действительно не в силах идти.
Судьи ему позволили сесть на какую-то школьную парту. Спросили имя, фамилию, год и место рождения. Он слышал, что речь шла о нем и о его делах, но все внимание было сосредоточено на том, чтобы не свалиться с парты. То вдруг приходила отчаянная мысль:
— Нельзя сдаваться... говори что-нибудь в свою защиту...
Однако защищаться не было никакой возможности, поскольку его мало о чем спрашивали. Только о том, давал ли он приказ убить двух арестованных шюцкоровцев, а также предписывал ли убийство землевладельца Калле Теурю.
— Нет.
Здесь не орали, не бесновались, как тот лысый. Судьи почти не обращали на него внимания. Их интересовали только лежавшие на столе бумаги, которые один из участников заседания зачитал вслух, заявив, что на основании сих документов он требует для обвиняемого смертного приговора.
— В заключение — характеристика обвиняемого, выданная штабом шюцкора.
Аксели напрягал все внимание. Судья читал быстро и бесстрастно вопросы официальной анкеты и ответы на них, проставленные штабом шюцкора.
«...Если женат или вдов, то сколько имеет несовершеннолетних детей и каков достаток семьи?
Женат. Трое детей. Зажиточный торппарь.
Каков характер: горячий или спокойный,
