– например, приехать сюда с
Коляшкой со своим большим животом и пойти разбираться с той "бабой", с которой путается
ее муж.
Телеграмму Бояркин получил в обед и, вернувшись, на объект, сразу же сообщил о ней
Хромову.
– Поедешь через неделю, – сказал, как отрезал, тот. – Я сейчас не могу отпускать
рабочих. И так срываются все сроки.
– Так вы же не знаете, зачем мне нужно, – удивленно сказал Николай.
– Я сказал, поедешь через неделю!
Бояркину и самому не хотелось уезжать, но безразличие Хромова взбесило его.
– Да пошел ты к черту! – жестко сказал он, сузив глаза, и швырнул на доски верхонки,
которые, высохнув за обед, пыхнули облачком пыли от цементного раствора. – Если ты так
рассуждаешь, то я бросаю работать сегодня же! Сейчас!
– Убирайся к чертовой матери!
– Чао!
– Вообще убирайся, понял?
– От такого руководителя с удовольствием.
Бояркин тут же решил, что уедет сегодня вечером. Для этого надо было лишь сбросать
в рюкзак свои шмотки и сдать книги в библиотеку. Время еще было, и Николай пошел
сначала искупаться в Длинное озеро. Немного отойдя от кормоцеха, он оглянулся и увидел
Романа Батурина, недоуменно наблюдающего за ним. Роман стоял на лесах с мастерком в
руке, по пояс возвышаясь над еще мокрой кладкой, сделанной до обеда при помощи
Бояркина. Николай ясно представил, какая будет у него сейчас работа, как она закончится
вечером и как все рабочие пойдут "по домам". Этот привычный ход событий для Николая
окончился, и в душе даже защемило. "А, к черту! – подумал Бояркин и с отчаянием махнул
рукой, словно отрубая последние нити. До Длинного озера напрямик было чуть больше двух
километров. Сначала Николай пошел быстрым шагом, потом побежал, и легко, без передыха,
покрыв все расстояние, остался доволен своей легкостью.
На песке, хорошо промытом дождями, загорали десятиклассницы. Все были с
книжками. Очень скоро девчонки уезжали в город, и загар был просто необходим. Бояркин
заволновался, надеясь, что Дуня тоже где-то здесь. Он разделся и сел на раскаленный песок.
Лето было лишь в начале, но все уже напоминало его середину. Не верилось, что такая
высокая трава могла вымахать в этом году. Правдоподобнее казалось, что всю зиму, еще с
прошлого лета, она стояла сухой, а этой весной зеленый сок земли хлынул в ее капилляры, и
трава снова стала тяжелой, колышущейся, шелковистой. Над головой мельтешили бабочки, с
сухим звоном носились мухи, на краткий момент оставляя после себя в воздухе серебристо-
звенящие росчерки. Николай любил лето больше весны, зимы и осени, вместе взятых, Свое
детство он помнил только летним. С самой весны он был стрижен наголо и все лето бегал в
сандалиях на босу ногу, так что когда разувался, то сандалии словно оставались на ногах,
нарисованные загаром. Вспомнив это, Бояркин наметил обязательно купить Коляшке
сандалии – пусть бегает.
Сначала Николай сидел прямо, а когда дыхание успокоилось, раскинув руки, лег
спиной на горячий песок. Приятно было ощущать жжение солнца на лице, какую-то, хотя бы
временную освобожденность в душе.
– Боя-аркин! – окликнули его.
Николай сразу узнал этот голос, хотя впервые, может быть из-за свидетелей, Дуня
назвала его по фамилии. Не меняя положения, он повернул голову и замер. Дуня в голубом
"малом" купальнике, стройная и красивая, стояла на другой стороне озера. Ее глаза из-под
заросшей челки смотрели дерзко, испытывающе.
"Господи, а какой женщиной-то она станет!" – с волнением подумал Бояркин.
Смутившись от его взгляда, Дуня разбежалась, сильно оттолкнулась от крутого берега
и струной, почти без всплеска, вошла в воду. Ее ловкость превратила Николая в пружину. Он
тоже разбежался и подпрыгнул, прогнувшись в воздухе так, что щелкнуло в позвоночнике,
Тело вонзилось в глубину, в холод, и, ужаснувшись недосягаемости дна, Бояркин заработал
руками и ногами, чтобы побыстрее вынырнуть.
Они долго купались. Девчонки лежали, наблюдая, как они плавают и ныряют с
разбега. Наконец, оба замерзли и сели на траву. Три дня назад Дуня узнала, что Олег уже
второй месяц в госпитале. Об этом рассказала его мать. А Дуне он продолжал писать веселые
письма. Дуня после этого стала считать его настоящим мужчиной, а себя законченной
предательницей. Она специально стала воображать, что Олегу было совсем плохо и что
после болезни ему, может быть, всю жизнь будет необходима ее помощь. Только такое
положение давало ей некоторую возможность искупить свою вину.
Николай и Дуня говорили легко, много смеялись – все уже было по-дружески. Любовь
у них так и не вышла, хотя временами ее очертания проступали очень ясно.
– Вообще-то ты мне очень помог, – созналась Дуня, желая прийти к какому-то итогу. –
Я и сейчас еще полностью не освободилась от всего, но до тебя я жила сильно сжатой.
Теперь я немножко разобралась в себе. И знаешь, я все-таки люблю Олежку, скажу даже
больше – его я любила даже тогда, когда говорила, что люблю тебя. Помнишь, я крикнула это
"люблю"? Я ведь знала, что могу все разрушить. Но что-то меня толкнуло. А теперь я
понимаю, что это – Олежка… Ты мне помог понять то, что, оказывается, я любила его так, как
будто была обязана любить, любила не свободно. Но сомнение, которое ты во мне вызвал,
помогло мне полюбить его свободно. И Олежке я написала: я стала лучше, и ты полюбишь
меня сильнее. Вот, может быть, и ты… Наверное, если ты посмотришь на свою жену
свободно, без насилия над собой, то ты ее полюбишь…
– Значит, я помог тебе тем, что заставлял сомневаться, – раздумывая и не обращая
внимания на ее последний совет, проговорил Бояркин. – Но, честное слово, это было без
умысла, я был искренним. Наверное, все мы немножко эгоисты – встретим человека и
начинаем считать, что он непременно должен тебе принадлежать, что центр его жизни
обязательно должен совпадать с твоим. Трудно мне было примириться с тем, что у тебя
совпадение не со мной. Я был уверен, что ты не можешь любить другого, не имеешь права. А
почему? Да потому, что кто-то должен был любить меня. Только и всего. И все-таки ты
оставила в моей душе светлый след. Это красиво звучит, но по-другому не скажешь. Именно
ты мне многое открыла. Теперь я и в другой женщине смогу увидеть какую-то глубину,
поэзию…
– В какой в другой? В своей жене? – обрадовано спросила Дуня.
– В жене… Не буду ничего обещать. Я попытаюсь еще раз… Но если не получится… Не
знаю, смогу ли
