— Даруйте Аталанте жизнь! — крикнул Леонардо им, после того как он обменялся взглядом с Вийоном. — Мы сдаемся.
— Все иное было бы лишь напрасным усилием, — сказал мужчина, которого пол-Парижа считало жертвой Сатаны, в чем добрые горожане не так уж и ошибались. Люди Клода Фролло окружили нас, и мы отдали им наши кинжалы. Архидьякон, если его теперь можно было так назвать, остановился перед Вийоном и внимательно рассмотрел его. В его взгляде было любопытство и даже намек на почтение.
— Итак, значит это действительно вы, магистр и поэт, достославный Вийон!
— Не забудьте, изменник, что еще и епископ, — возразил Вийон. — Впрочем, я скорее известен дурной, нежели доблестной славой.
Фролло испытующе посмотрел на него:
— Я вовсе не изменник. Я, в отличие от вас, — тот, кто нашел верный путь.
— Путь Сатаны называть верным путем — что за нахальство! — прорычал Вийон.
Фролло выставил свой подбородок, почти коснувшись лица Вийона.
— Ученики Сатаны посвящают себя тому, чтобы признать, что они поносят правоверных, как приверженцев зла.
Уголок рта Вийона дрогнул, его глазя расширились. Показалось, будто он увидел Клода Фролло в новом свете.
— Вы… действительно думаете так?! До сих пор я только догадывался об этом. Вы по-настоящему верите, что идете по верному пути.
— А как же иначе?
— Опомнитесь, Фролло! — сказал Вийон. — Змий соблазнил вас. Разве вы не понимаете, что разыгрываете роль Евы?
— Болтовня! Демоны Сатаны известны своим ловким языком. Я отведу вас к великому магистру, чтобы он сорвал для вас маску видимости.
— Сделайте милость, — вздохнул Вийон, явно покорный своей судьбе. — Я едва могу дождаться.
Фролло обернулся к де Гарлэ:
— Отлично сделано, брат. Это все, кто проник в пещеру?
— Мы не видели других.
— Вы удостоверились в этом, брат де Гарлэ?
— Когда мы могли? Мы же должны были преследовать этих.
— А кто охраняет теперь вход?
— Никто. Мне нужен был для преследования каждый человек.
— Вход не охраняется? — лицо Фролло помрачнело. — Пусть великий магистр не узнает об этом. Быстро проследите, чтобы все ваши люди снова отправились по своим постам!
Люди Гарлэ отпустили Аталанте и последовали за спешащим ротмистром в сумрачный туннель. Томмазо подошел к своему раненому другу и поддержал его. Он и Леонардо обеспокоено осмотрели Аталанте, почти нежно, как мать, волнующаяся из-за своего сына или дрожащая из-за возлюбленного девушка. Словно потерпевшая поражение армия, мы следовали за Клодом Фролло по комплексу пещеры. Мы несли лотки, а Леонардо — свою лютню, что должно было придать нам смешные черты в глазах дреговитов.
В пещере должно было оказаться холодно, гораздо прохладнее, чем снаружи на земле в свете июльского солнца. Но было совсем наоборот. Горящий в печах уголь и кипящая в котлах вода гнали пот из пор. Воздух был влажным, плотным и душным — смесь из запахов потных людей, смолянистого дерева, каленого железа и источающего дыхание столетий камня. Гнетущее дуновение обдало нас подобно морскому чудовищу, чьи выпирающие щупальца закрыли наши рты и носы, лишили нас дыхания. Было ли это предполагаемая нами адская боль? Должны ли мы раствориться в этой клейкой массе, чтобы быть проглоченными жадными пропастями машинного монстра, дверями печей и котлов?
У меня было ощущение, что с каждой каплей пота и каждым вздохом, который машина отбирала у нас, она росла. Machina mundi растворяла мир в клейкий чад, чтобы подкрепиться, стать полновластной и единой с ним. Мировая машина раздулась до мира машин. Меня охватил страх стать частью машины, с железом вместо плоти, с горящими углями вместо стучащего сердца, с шипящим паром — вместо человеческого дыхания, с механической денной и нощной работой — вместо жизни, полной противоречивых чувств, полной счастья и страдания.
То, что я потом увидел, окончательно перехватило мое дыхание. Я почувствовал укол в сердце и раздраженное ощущение в горле. Такое происходит, если большое удивление и столь же огромный страх встретятся вместе. На этот раз я струсил не за свою собственную жизнь: я испугался за жизнь Колетты!
В трех-четырех саженях над нашими головами она парила в воздухе над большим жбаном с бурлящей водой — пленница мировой машины. Два пленника. Ее отец, Марк Сенен, сидел рядом с ней на корточках в железной клетке, которая висела на цепи над бассейном с водой. Он выглядел еще более изнуренным и больным, чем четыре месяца назад в темнице забвения. Чудо, что он вообще еще был жив — если он был жив. С закрытыми глазами он сидел в клетке, погрузившись в себя — оболочка из кожи и костей, которую покинули, похоже, дух и душа. Его мертвый череп, покрытый, к тому же, скатавшимися волосами и бородой, похожий на отражение Вийона, лежал на коленях молящейся Колетты. И она похудела и испачкалась, ее одежда состояла только из изорванных клочьев.
Это зрелище разрывало мне сердце, и все же я немедленно почувствовал слабую искорку счастья. По крайней мере, Колетта была жива, и одно это оказалось для меня поводом для радости. Ее глаза смотрели на меня вниз, узнали меня, расширились. Одновременно она открыла растрескавшиеся губы, хотела что-то крикнуть мне. Но либо она не издала никакого звука, либо ее слова поглотились шипением и уханьем машины и непрекращающимся грохотом все еще тянущейся над нами цепи с кубиками.
Непроизвольно я остановился под клеткой, даже если это казалось невозможным, чтобы добраться до возлюбленной. Ни лестницы, ни веревок не вело к ней. Клетка висела на цепи, которая по направляющим желобам соединялась с лебедкой. Вся конструкция была прикреплена к поворотной балке. Я должен был бы повернуть ее, чтобы удалить клетку от бассейна с водой. Едва мне пришла в голову такая мысль, как дреговиты уже подтолкнули меня дальше, прочь от любимой, которую я давно уже потерял.
По непрочной лестнице римских времен дорога шла вверх — к вырубленной в скалах часовне. Ее поддерживаемый колоннами навес, переходящий в украшенный многочисленными орнаментами фронтон, обнаруживал внушающую опасения расщелину. Оттуда оглядывала свой храм каменная повелительница. Ее взгляд вызывал отвращение и ужас во мне — как, пожалуй, в любом добром христианине.
Богоматерь в четыре сажени высотой сидела на каменном блоке и дала свою левую грудь маленькому младенцу Иисусу — нагому, как и она сама. Вокруг Его головы сверкал в свете огня кроваво-красным цветом золотой нимб. Но тем, что делало из знакомого образа самый проклятый идол еретиков, было лицо Святой девы. В нем не было ничего человеческого — это была корова, на голове которой сидели два могучих рога. Какое святотатство! Значит, так еретики насмехались над нашей дорогой мадонной?
Я услышал, как кто-то благоговейно прошептал слева:
— Изида и Гор…
Это был Вийон, и лишь теперь я понял: фигура с черепом коровы была Изидой, богиней плодородия, а ребенок со светящимся нимбом над головой — ее сыном Гором, богом солнца и неба.
