— Вижу, ты уже наш, татарин, — снова по-русски указал ему хозяин на почётное место, — не бойся. Больше не будет кумыс.
Даниил — видно было — опять приложил все усилия, чтобы не опуститься на шёлковую подушку так, будто ноги у него подкосились.
«Гордец, — мимоходом отметил хан, — гордецы, как глухари на току, — не слышат поступь охотника». Впрочем, то, что хан на сей раз намеревался предложить Даниилу, ни в коей мере не делало князя дичью.
Бату, склонный подвергать людей испытаниям, всегда стремился вознаграждать тех, кто эти испытания выдержал с каким-никаким, а достоинством. Крикнув баурчи, он небрежно махнул рукой. К облегчению Даниила ему наконец налили вина. Рука, подносящая чашу ко рту, с трудом преодолела дрожь. В последний момент князь сообразил, что чуть не выпил чашу, опережая хана. Бату освободил его от мук, быстро подняв свою, и, наконец опрокинул её в улыбающийся рот.
— Ты умеешь говорить по-кумански, Данил?
Тот кивнул, показав, что понял вопрос, и хан отпустил толмача.
— Коназ, ты из тех людей, кто не побоится говорить правду. Забудь о заботах. Всё позади. Что бы ни сказал сегодня, слово хана — уедешь живым домой, а твои владения останутся за тобой. Вижу, Данил ты не веришь, думаешь, я дикое чудовище или, как у вас говорят, «идолище поганое». Как видишь, я знаю даже это. Скажи мне Данил, почему вы так боитесь быть дикими? Что в этом дурного?
Даниил был рождён для мужественного преследования врага, но первую половину жизни побегать пришлось самому. С младых ногтей гоняли Даниила по свету белому все кому не лень — черниговцы, венгры, поляки, а более всего — свои родные бояре.
Когда венгры, опираясь на доброхотов из местных бояр, выгнали князя Романа, отца Даниила, с галицкого княжения, остался там за наместника молодой королевич Андраш. Галичане к тому времени устали от жестокости Романа и сластолюбия его предшественника, «законного» князя Владимира (насильника жён чужих и доброжелателя жены, ставшей своей, но отнятой у живого мужа). Они были рады хоть кому, только б не из тех... Андраш доверие оправдал, показав себя государем справедливым, но вот беда — неправедным. Не очень был озабочен Андраш главной своей задачей перед папским престолом, чьим леном была несчастная Венгрия, а именно обращением в истинную веру еретического народа. Проповедники рьяно взялись за благое дело, вырывая схизматиков из греховных пут. Подстрекаемая ими, распоясалась и Андрашева друясина, вспомнившая, что с еретиками любезничать — дело недоброе и Христом наказуемое, ибо «возлюби ближнего своего», но никак не дальнего.
Если бы не этот преждевременный «благочестивый» порыв, Венгрия вполне могла бы усилиться за счёт благосклонного к ней Галича (а там, глядишь, и Волыни, а там, глядишь, и поляков подвинуть). Но не сложилось... «Небесная» вражда раздавила «греховную» дружбу.
Узнав о недовольстве низов, изгнанный боярами развратник князь Владимир на польских мечах ворвался в город (ляхам только повод дай) и занялся привычным делом — кутежами и безобразиями, да так, что венгров помянули добрым словом. Вечный вопрос о том, кто лучше — разбойник или проповедник, — заставлял закипать расчётливые боярские головы. Увы, хлебнули лиха из обоих кубков.
Спор решился просто, едва Господь прибрал сластолюбца Владимира на Суд.
Снова явился (безо всякого спросу) старый знакомый — «великий» Роман Мстиславич. Прискакал на плечах тех же поляков (этим только свистни), и... и с тех пор перевелись в Галиче венгерские доброхоты. Удалой князь кого в землю живьём зарывал, кому кожу сдирал, кого — на кол, кого приглашал воротиться, обещая разные милости, а уж потом предавал легковерных сладостной казни. Перед этой блистательной расправой померкли все неприятности венгерских гонений и Владимировых художеств. Уже никто не спорил в вольном городе, какая власть лучше, ибо все споры замерли в предсмертном оцепенении. Тихо стало в Галиче, как на погосте, или как... в далёком Владимиро-Суздальском княжестве, «новыми» обычаями коего галичане своих детей пугали, как некогда половцы Мономахом.
(Через несколько столетий, подробно описав в своём труде расправу над боярами, маститый историк Николай Иванович Костомаров на той же странице скорбит о безвременной кончине Романа, ибо «много ещё можно было ожидать от такого князя для судьбы Юго-Западной Руси». Тут не поспоришь — лучше пусть свои закопают живьём, чем чужие «душу народную вынут». Но и современникам Роман тоже пришёлся по душе, ибо «ходил по заповедям Божиим», летописи разъясняют: был «гневен как рысь, губителен как крокодил»).
Данило отца не помнил. Четырёх годков ему не было, когда сгинул «святой крокодил» — родитель где-то в ляшских пределах. Ну да невелика беда — другие напомнили. Унаследовал Данило всех врагов, коих плодить был его отец большим охотником. Оттого и пришлось повидать свет белый в бесконечных бегах, по времени княжил Данило на Волыни да в Галиче куда меньше, чем в изгнании скитался.
Незадолго до Батыева нашествия очередной раз согнали Данилу с Галицкого стола — на сей раз Михаил Черниговский. Сам Михайло в Галиче не осел — есть и поважней дела — сына своего там оставил кукушкой в чужом гнезде.
Выгнав очередного обидчика из злополучного города, Данило там тоже оставаться не стал. Галич стал для него, словно как холка коня дикого. Облюбовал князь для покоя и дум небольшой городок Холм и оттуда, как охотник из укрытия, пристально на Галич посматривал.
В давней тяжбе Данилы с Михаилом удача склонялась то к одному, то к другому. Каждый понимал: самое главное — благоволение короля венгерского. Союз с ним — залог прочной власти и над Галичем, и над Киевом. А там, глядишь, и куда подале можно взор обратить — всему свой час. Но нет прочнее скрепы, нежели династическая: это вполне оба соперника понимали.
Уже отбивала тысячекопытную дробь Батыева конница в ближних пределах, а Даниил с Михаилом все думали не про оборону, а как с венграми породниться. Вот что главным казалось для них.
Не судьба была Даниилу с венграми породниться, обскакал его пронырливый Михаил и выдал-таки своего сына Ростислава за королевскую дочку. С таковою великою бедою разве сравнится та мелкая докука, что разорили злые моавитяне-татаровья и Киев с Галичем, и куда как много мелких городишек. Одним утешился тогда Даниил — не поздоровилось от нехристей и Венгрии, на которую столько надежд возлагал галицкий князь. Всё ж таки зело приятно, когда и соседа жареный петух поклевал, не только тебя самого.
Данило вернулся из очередного изгнания и с теплом душевным узрел, что, ежели кто и пострадал от Батыевой беды, то прежде всего ненавистные недруги-бояре. А смердам кабы ещё и не лучше стало. В строптивой болоховской Земле Батыгу-поганого, Христа не стесняясь, «добрым царём» меж собой кличут. Тут-то и Даниил помянул Батыгу словом, если и не добрым, то уж и не совсем злым. Куда больший зуб вырос у князя на обидчиков венгров.
С тех пор много чего случилось, но не думал Данило, что будет он вот так сидеть пред очами монгольского нехристя и дрожь греховную унимать.
