Нет, так нельзя: рабов — с боя берут, боголов — на рынке покупают. Подданные-сабанчи должны защиту чувствовать. Но что для Гуюка Русь? Кобыла дойная. Иссохнет, сдохнет — дальше, к Последнему морю пойдём.
И ничего тут Бату поделать не может: люди великого хана — неприкосновенны... А что до бунта скоро дойдёт, что вот такие, как Михаил, уже и под латынов качнуться готовы — такое не по Гуюку, а по Бату ударит.
Лишь Залесскую Русь откупщики не трогают покуда, не ездят туда грабители с пайдзами. Ярослав — у него войска не растрёпанные... у него в Новом Городе княжит сын Искандер, такого в союзники хотят для новой войны.
Бату отвлёкся от мыслей и посмотрел на Михаила... Это ли хочет возразить? Да нет... Что для таких народ? Им только власть подавай. Сам эти земли зорил не хуже монголов.
— Знаю я, что Ярослав — твой враг, семью пленил. Но он воевал с папистами за веру вашу. Его сын разбил оных на озере Чудском, во Пскове вешал тех, кто с латынами в сговор вступал.
Михаил опять кивнул.
— А ты на Лионском соборе с Папой против меня крамолу ковал! Погибель мою замышлял. Не так ли?! — вдруг возвысил голос хан, почти крикнул.
— Не было того... — отпрянув, промямлил Михаил.
Толмач медленно перевёл.
Бату сжал губы, стал строгим, угрюмым, страшным.
— Провести его меж двух костров, по обычаю Великой Ясы. Ежели лжёт — огонь покажет. Иди, князь.
Услышав слова толмача, Михаил гордо выпрямился. После отповеди Бату князь как-то стал сникать, и вот опять вернулась прежняя стать.
Гордость в жизни — обуза для окружающих, трудно жить с гордецами. Гордость же перед смертью уваженья достойна. Выпрямился князь и заявил, что обряды «поганые» — языческие то есть — выполнять не будет, ибо вера в Христа в нём сильна.
— Ах вот как! Латыны — еретики для вас, «мертвецы живые». Как же ты, этакий праведный, на Русь их желал навести, перед Папой стелился? Отчего тогда о Боге своём не думал? — поинтересовался хан, который неожиданное мужество князя одобрил и оценил, однако виду решил не подавать.
За непокорность у монголов предусматривалась казнь искусная: осуждённого медленно забивали пятками. Такое досталось и Михаилу, вместе с ним ту же смерть принял и сообщник его по лионским козням — Андрей Мстиславич.
Князь Андрей, сын погибшего на Калке Мстислава Черниговского, подлежал уничтожению ещё и за другое: как отпрыск рода предателей, истребивших когда-то Субэдэево посольство.
Однако Бату не желал широко разглашать истинную причину казни. Обоим князьям было предъявлено обычное ложное обвинение, покрывающее туманом все оттенки тайных интриг: «за кражу лошадей».
Бату и Даниил Галицкий. 1246 год
Даниил поднёс к обескровленным губам пиалу с кумысом. Тяжёлым усилием богатырской воли он на какой-то миг слегка подавил в себе брезгливость. И тут, как ангел с утешающих Небес, снизошла вдруг на гордого князя очень уместная в этой скользкой ситуации идея: «Сие — не позор, нет. Сие — испытание позором».
Когда-то Бог, произнеся нужное слово — а именно назвав себя по имени — закрутил великую круговерть набухающего Сущего. Ныне же, подсказав правильное название для Даниилова уничижения, мгновенно избавил страстотерпца от страданий духовных.
«Слово сие — а именно: «Испытание» — да породит Царство счастливое Русское под Божиим небом, аки Слово Изначальное «Бог» породило весь Мир Сущий», — это пророчество прогремело в голове князя так отчётливо, что он даже перепугался. Не услышит ли его Батыга?
Однако Господь, сняв с князя тенеты духовные, не позаботился о телесных. Жидкость эту, подобную странной белой моче, ещё предстояло испить и обратно не извергнуть... Уф-ф, легко сказать. Не найдя в себе должного мужества, Даниил дёрнулся было к назидательным примерам из истории мученичества. Обратив свой мысленный взор на первых христиан, страдавших от гонений Нероновых, он обнаружил в себе лишь зависть и досаду. Святого Лаврентия, например, всего лишь жарили на решётке. Добрый римский кесарь не заставлял его пить всякую неудобь и сдерживать спазмы греховной плоти. А плоть — она такая, она есмь дьявола порождение. И гадость эту кислую упорно желает исторгнуть наружу.
В неподвижных глазах свирепого Батыги Даниил вдруг прочёл немыслимое — детский озорной блеск. Или только почудилось?
Округлив белки словно пойманная рыба, галицкий князь глотнул остатки из пиалы, чтобы одним махом закончить наконец мучения. Только это он зря сделал: улежавшаяся уже было жидкая дрянь поднялась из капризных глубин чрева и снова наполнила рот. Преграждая её дальнейший опасный путь, несчастный князь раздул щёки, как будто намереваясь трубить в несуществующий рог. Его тонкие волевые губы накрепко сомкнулись, как врата неприступной крепости перед лицом настырного ворога. Под русыми половецкими волосами немедленно набухли крупные капли пота. Извергнуть ритуальное угощение было страшно — за это могли убить. Такова Яса. Оскорбление ханского величества могло повлечь очередные набеги, а, значит, его судорожные сжатые губы были сейчас поважнее градских укреплённых ворот.
Ужас, наполнивший его существо, помог преодолеть брезгливость. Ему наконец полегчало. Сердце всё меньше напоминало боевой барабан — скорее звуки кузнечного молота. Отдышавшись, он почувствовал, как неудержимо краснеет.
Стоящие вокруг хана тургауды, не стесняясь, веселились вовсю. Кто-то хмыкнул. Бату повернул голову, зыркнул на стражу так, что лица снова в мгновение стали медными масками. Этого мига хватило Даниилу, чтобы окончательно овладеть собой. Он хорошо научился это делать за последние годы.
Щадя его достоинство, Бату презрительно улыбаться не стал. Понял, что Даниил из тех мнительных людей, которые будут мстить за унижения всю жизнь. И все-таки улыбку сдержать было трудно. Чтобы не вышло хуже, хан решил превратить её в доверительную:
— Хорош наш кумыс? Не налить ли ещё?
— Отчего же, освоимся, — с деланой бодростью отозвался Данило, — и воин не сразу привыкает к вкусу крови врага.
Ответ содержал в себе замаскированную дерзость, мол, подожди, привыкнем ещё пить вашу кровь, как сейчас привыкаем к кумысу, дай срок. И всё-таки, несмотря на случившийся с ним конфуз, Данило не вызывал к себе высокомерной жалости — это Бату понравилось.
— Мудрый воин отличит кровь врага от крови друга. Правду ли я говорю, Данил?
Услышав от толмача ханский ответ, князь не смог сдержать невольный выдох облегчения. И всё-таки видно было и другое: гость-невольник, неумело скрывая ужас, ожидает: вот сейчас преподнесут вторую пиалу.
— Садись, коназ, — пригласил Бату по-урусутски. Ему очень хотелось произнести это слово правильно. Кажется, опять не получилось.
— Кланяйся. Повелитель обращается к тебе на твоём родном языке. Это — великая милость, — быстро зашептал толмач на ухо опешившему урусуту.
