беду…
Он долго стоял в дверях, смотрел, как я уношу с собой птичку с синими перышками, а вокруг нас…
Шум-гам, толпа, торговля — рынок!
Вдруг передо мной оказалась женщина с сумками в руках. Я на нее наткнулся, сзади на меня наехала груженная ящиками тележка — куда ты лезешь, ослеп, что ли? Кто-то звал: «Веселин, Веселин, ты где, давай сюда!» Из мебельного магазина вытаскивали секционную мебель — огромные мрачные шкафы, открытые и закрытые, которыми теперь загромождают новые квартиры, один книжный шкаф, второй — найдется ли столько книг, чтоб их заполнить? Перед прилавком с уцененным товаром толпился народ — плащи по восемнадцать левов, больших размеров нету?.. Не толкайся, я тут с утра торчу как дурак, а ты только явился и сразу — к прилавку… Человек в распахнутой на груди рубахе прокладывает себе дорогу, в каждой руке у него по индюшке головой вниз. Кто-то тащит зеркало — овальное, для трюмо в спальне, пропустите, пожалуйста, дайте пройти! Кошелки, сумки, машины с зияющими багажниками, гудки, взмокшие милиционеры, старухи-крестьянки, упакованные в картон холодильники на спинах грузчиков, настенные вешалки, Веселин, где же ты, давай сюда!
Все что-то несут, волокут, толкаются, отовариваются, вон у одного на плече свернутый в рулон палас, он распихивает им толпу, словно врезается в ряды противника. Кадушки, карнизы для штор — все что-то покупают, все что-то у кого-то вырывают, в дом все нужно: и кадушка, и карниз, и палас, и секционная мебель, и горшки с цветами! Веселин, куда ты подевался!
А я нес птицу, маленькую птичку с синими перышками. Я поднял клетку над головой, чтоб не выбили из рук, — птичка вцепилась в тонкую перекладину. Столько кругом народу, такой стоит крик…
Фаянсовые мойки, мешки, мебель, коробки, кухонные шкафы — в дом все нужно. Нужны коврики, банки для солений, телевизоры, нужны половички, кастрюли-скороварки, рамочки для фамильных фотографий, серванты, пледы родопские.
Отоваривается народ, обзаводится имуществом! Веселин, двигай сюда!
Передо мной открылся просвет, и я на миг перевел дух, но тут девочка, которую отец вел за руку, заметила мою клетку.
— Папа, птичка! — закричала девочка. — Птичка! — Вырвалась от отца и бросилась ко мне. — Папочка, смотри, тут птичка!
Отец остановился, остановились волей-неволей и те, кто шел за ним, наткнулись друг на дружку, шум разом усилился, потом мало-помалу затих…
…Девочка стояла передо мной, протягивая руки к клетке.
— Птичка, — пробасил солидный дядя, который держал в руках оплетенные бутыли с вином. — Глянь-ка, птичку несут!
Девочка протягивала руки к клетке.
Остановилась тетка с авоськами, остановилась нарумяненная цыганка в обшарпанном цветастом размахае, остановился парень с рюкзаком на спине.
— Птичка! — произнес водитель, стоявший перед кабиной грузовика. — До чего ж красивая птичка!
Народ все подходил и подходил, раздавались гудки, появился милиционер — что тут происходит, граждане?
— Птичка, товарищ милиционер, поглядите, какая у человека славная птичка!
Милиционер заглянул в клетку.
— Это не щегол, — сказал он. — Скорей на синицу похожа. Для ребятенка купили?
— Для ребятенка, — подтвердил я.
— Мои бы тоже обрадовались, — сказал он. — Хорошо, когда рядом что-нибудь живое.
Потом извинился — мол, мешаете движению. Граждане, дайте человеку пройти!
Я снова двинулся сквозь толпу, застывшую со своими паласами и зеркалами, стенными вешалками и разными свертками.
Девочка с косичками попросила: «Дяденька, можно я ее немножко понесу?» Взяла клетку у меня из рук и, шагая со мной рядом, заговорила с птичкой, птичка крылышки распустила и что-то прочирикала, а люди вокруг стояли двумя шеренгами, словно пропуская какого-нибудь иностранного владетеля, опустили наземь свои коробки и банки, привалились к своей секционной мебели, разом позабыв про спешку, грузовики, трамваи и покупки, — примолкли, притихли…
Птичку несут!
Словно безнадежный стон прозвучало: «Веселин…» — и снова тишина. Девочка шагала впереди меня и разговаривала с птичкой.
В трамвае мне уступили место. Вожатый выглянул из кабины, тяжело поднялся, подошел к нам, губы вытянул, посвистел птичке. «Откуда у вас такая пичуга замечательная?»
С тротуара махала девочка с косичками — до свиданья, птичка!
Когда я выходил из трамвая, одна светлоглазая старушка положила руку на клетку, хотела приласкать птичку, сказала: «До свиданья, милая!»
Я пришел к Кате-маленькой, дома кроме нее никого не было, он прижала руки к груди, ничего не могла сказать, только несколько раз повторила: «Птичка… птичка… птичка…»
И взглянула на меня большущими испуганными глазами.
В университет я пришел с опозданием, в мятом, несвежем костюме. Коллеги взглянули на меня удивленно и слегка укоризненно.
Перевод М. Михелевич.
НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ В СОРРЕНТО
(Из книги путевых заметок «Частное небо»)
В «Институциях» Гая сказано…
Впрочем, поскольку речь сейчас пойдет о береге моря, волнах, звездах и «Верни-и-ись в Сорренто» — песне, которой вторят даже первоклашки, то, может быть, начать следует не с Гая, а еще раньше. Потому что берег, омываемый водами Тирренского моря, служил предметом размышлений и более древних, чем Гай, создателей римского права. Еще Публий Муций Сцевола, отец Квинта Муция Сцеволы, а также консул Альфен Вар, ученик Сервия Сульпиция Руфа, относят берег моря к определенной категории, на которую распространяется вещное право. Как бы то ни было, Гай четко и доказательно вводит в своих «Институциях» понятие «Res omnium communes» — по-нашему говоря, «вещи, находящиеся в общем пользовании всех людей».
И среди этих вещей наряду с проточной водой упоминает берег моря.
«Все вправе пользоваться им, но не присваивать».
— Скузате — извините, синьор, — обращается ко мне человек в белой фуражке. — Пляж принадлежит вилле «Пальма».
Я прохожу дальше.
— Милле скузе — тысяча извинений, синьор, — говорит мне другой человек в белой фуражке. — Этот пляж является собственностью отеля «Континенталь».
(«Континенталь» — отель рангом выше, поэтому и извинения тут приносят изысканней. И в большем
