количестве — «милле скузе».)
Прохожу дальше.
— Прего ди скузарми — прошу меня извинить, синьор, — говорит мне третий человек, тоже в белой фуражке. — Это пляж пансиона «Ривьера».
(«Ривьера» — заведение, надо думать, ультрароскошное, потому что к извинениям добавляется слово «прошу».)
Что мне остается? Снова прохожу мимо.
А с неба — того синего итальянского неба, что упорно просится на цветную пленку, — низвергается зной. Скалы над Сорренто побелели, оазисы тени под зонтами уличных кафе давно заняты, дамы готовы снять с себя последние остатки шортов и блузок, и без того состоящих, в основном, из воротничка или поясочка.
Мне хочется окунуться.
Окунуться в море, где купались храбрые легионеры, овеянные славой императоры, мудрые философы и блистательные поэты. Море, где сейчас купаются плотные, коренастые немцы, американцы и шведы — из тех, что завтракают в постели, а затем нежатся на частном пляже.
— Прего ди скузарми, синьор…
И так и не окунувшийся синьор — сиречь наша скромная особа — проходит дальше… А внизу, у него под ногами, сверкает море, огражденное высокой стеной берега, крохотными полосками песка и площадками на скалах, превращенными посредством деревянных решеток-лежаков в солярий. С зонтами, буфетами, холодными напитками, причалами для скутеров и водных лыж. С мужчинами и женщинами, чьи тела благодаря всевозможным кремам блестят по-тюленьи. С гамом и визгом… И само собой, песнями.
…Видео маре куант’е белло, спира танти сентименте…
Если прислушаться к словам всех песен, которые черноволосые неаполитанцы распевают на радость туристам, создается впечатление, что единственное занятие местных жителей — влюбляться без памяти. Что мужчины, женщины, старики и дети — все поголовно «соно инаморато», но впоследствии любовь оказывается несчастной, один удирает за море, а второй остается на берегу. Он стоит среди скал и, заламывая руки, молит не забывать его («Нон ти скордар ди ме» или «Нун ме счета»). Молит убежавшего вернуться («Торна!») или, если тот вернуться не хочет, то хотя бы спеть ему на худой конец («Канта пер ме»). Ибо всем известно, что любовь в Сорренто забыть нельзя и беглец рано или поздно вернется, чтобы вздыхать в объятьях своей любимой. Опять будут благоухать над ними пинии, шуметь листьями пальмы, а у ног их будет шептать «маре белло» — прекрасное море, — имеется в виду то самое море, в котором мне так хочется искупаться. Ужасно жарко, ужасно. Но…
— Милле скузе, синьор…
На сей раз я забрел на совсем уж частный пляж. Аккуратный домик, две липы перед входом. То бишь две пальмы. И недвусмысленное проволочное заграждение, доходящее до воды. Так что вздумай я посетить виллу с моря, мне пришлось бы проплыть через залив и причалить к частной пристани. Будь у меня своя яхта, это выглядело бы довольно шикарно…
Однако в данный момент яхты у меня нет. Неохота возиться. Посему я говорю «Скузате… прего» и опять прохожу мимо.
Здесь только и делаешь, что проходишь и проходишь мимо…
Впрочем, то, что тысячи туристов-иностранцев проходят мимо дорогих и сверхдорогих отелей, пансионов и вилл с частными пляжами, не так уж страшно. Куда страшнее, что итальянцы тоже проходят мимо своих собственных пляжей, собственного побережья, собственного моря… Они могут петь о море, волнах и небе, о ветре, колышущем ветви пиний. Могут петь, дабы сохранилась прославленная неаполитанская атмосфера на этих запроданных иностранцам берегах. Могут сорвать голос, распевая о море, а вот искупаться в этом море они не могут. Не имеют права. Хотя в «Институциях» Гая сформулировано «Res omnium communes».
Сегодня этому Гаю скажут как миленькому: «Милле скузе, синьор», — и выставят вон. Сегодня и почтенному Квинту Муцию Сцеволе и даже его престарелому папаше Публию Муцию Сцеволе скажут: «Прего ди скузарми, синьор, но это частный пляж, относящийся к вилле синьора Эмилио Поццолини, фабриканта пластмасс…»
Синьор Эмилио Поццолини существует в действительности, случай свел нас с ним в Гроссето, причем беседа оказалась весьма поучительной. Мы окончательно убедились в том, как тяжко быть миллионером, и решили поэтому ни за что на свете не становиться миллионерами, даже если нам поднесут эти миллионы на блюдечке. Однако отложим пока рассказ о синьоре Эмилио, покинем рай земной, именуемый Сорренто, и забудем про его обитателей. Вместе с другими изгнанниками из рая помчимся в Неаполь, где в маленьком домике у въезда в кемпинг нас ожидает любезная синьорита. Смуглая, улыбающаяся синьорита, которая словно бы не произносит, а выпевает свое приветствие:
— Бон джорно, синьори, бен венути!
Увы, в сгущающихся сумерках и сумятице машин мы свернули не на то шоссе, не на те улицы. Мы тормозим перед часовым в белой каске и белом поясе, который уведомляет нас о том, что это шоссе ведет на базу НАТО, затем протискиваемся в узкую портовую улицу с развешенным для просушки бельем, а она неожиданно оказывается тупиком. Выезжаем на задний двор какой-то фабрики, и перед нами внезапно возникает… море!
Но какое грустное море…
Черная, жирная вода, на которой покачиваются гнилые доски, пустые пластмассовые бутылки, тряпки, банановая кожура. Жирные пятна, похожие на гигантских спрутов, подрагивают своими щупальцами, тяжелая волна, набежав на ржавый песок, оставляет там игрушечную лошадку и коробку с яркой крышкой, где выведено название торговой фирмы «Упим».
Купайтесь, неаполитанцы! Почему вы не купаетесь? Ведь это море — и впрямь всеобщее достояние! «Res omnium communes». Пожалуйте — оно для всех! Почему не заплываете, почему не поете
…видео маре куант’е белло, спира танти сентименте…
А выше, по набережной, шагает колонна мужчин, женщин, юношей и девушек. Впереди человек с рупором в руке, сбоку катят коляски с детьми. Парень в расстегнутой на груди рубахе бежит по тротуару и раздает прохожим напечатанные на ксероксе листовки.
«Жители Неаполя, рабочие! 420 человек, 120 семей вот уже 18 лет ютятся в квартале Баньоли в жалких норах,
