Они все равно что мертвы, семьи никогда не узнают об их судьбе… – он боролся с желанием поднять трубку и набрать номер Кирьят Анавим:
– Но с детьми я говорил, а Анна вертела хвостом в Тель-Авиве, кокетничала с дядей Авраамом. Это у нее от безысходности, ей идет четвертый десяток. Никто на нее не клюнет, кроме стариков… – он брезгливо вспомнил ночь, случившуюся год назад:
– У нее отвисла грудь, на ногах выступили вены. Она пока не расползлась, но к сорока годам ее разнесет. Никакого сравнения с ним… – на загорелой, чистой коже Иосифа виднелись выгоревшие на солнце светлые волоски:
– У него мускулы, как у спортсмена, впрочем он и есть спортсмен. Оставь, он редко ночует в кибуце, звонок может вызвать подозрения… – попытавшись узнать городской адрес и телефон Фельдшера, как его звали в Моссаде, бывший капитан Леви натолкнулся на глухую стену:
– Он засекречен, никто не раскроет сведений о том, как его можно найти. Даже я ничего не добился, а мне доверяют… – официально Михаэль считался сотрудником МИДа. Ребята из Моссада не стали бы разговаривать с ним даже приватно. Он перебирал в памяти имена парней, из своего бывшего диверсионного отряда:
– Выжившие ушли в новое подразделение, Сайерет Маткаль. Может быть, найти кого-то из бойцов, расспросить их… – в кибуце ходили слухи, что капитан Кардозо служит именно там. Наедине с Михаэлем Иосиф не распространялся о подробностях своей работы:
– Хотя как их отыщешь, они тоже засекречены. Иосиф больше молчит, или говорит то, что я его прошу сказать… – Михаэль почувствовал тоску, – но ему нравится то, что он делает. Я это вижу, чувствую… – напарник дремал, закрывшись газетой. Отпив остывшего кофе, Михаэль рассеянно потянулся за незнакомой папкой на столе:
– Кого-то нового днем привезли… – открыв серую обложку, он замер. Темные глаза заплыли синяками, но капитан Леви узнал это лицо:
– Он был первым… – сердце часто забилось, – я тогда еще понимал, что происходит. Его зовут Юсуф, Иосиф… – он тронул напарника за плечо:
– Пойду, прогуляюсь… – капитан что-то сонно пробормотал. Послушав тишину тюрьмы, проверив пистолет, Михаэль поднялся. Щелкнул рычажок одного из экранов, изящная рука, с отполированными ногтями, сняла с доски у выхода связку ключей. Михаэль аккуратно открыл дверь:
– Камеры часто выходят из строя, техника новая. Ничего необычного в этом нет… – ночью в тюрьме не выключали свет. Остановившись у железной двери с зарешеченным окошечком, с цифрой «7», он выбрал нужный ключ. Михаэль успел пробежать сведения в папке:
– Он язык, его с женой похитили с египетской авиационной базы. Он женат, как и я, тогда был женат. Его сыну семь лет… – в наскоро напечатанном на машинке листе говорилось, что жену египтянина убили при попытке к бегству. Михаэль видел, что дело шито белыми нитками:
– Ребята развлекались с ней на глазах у мужа, хотели его сломать и преуспели. Мы тоже так делали, то есть не я, а я мои бойцы… – Михаэль смотрел на такие вещи сквозь пальцы:
– Вся армия смотрит. Но Юсуф не знает о смерти жены, что мне только на руку. Он будет рваться домой, захочет сбежать… – неслышно зайдя в камеру, Михаэль, первым делом, привстал на цыпочки:
– Вот проводок, теперь он разболтается. Запись прекратилась, никто ничего не увидит… – одеяло зашевелилось, египтянин поднял наголо обритую, в царапинах голову:
– Он меня узнал, – понял Михаэль, – узнал… – в отекших глазах заплескался страх. Присев на койку, капитан Леви наклонился:
– Не бойся, Юсуф… – зашелестел вкрадчивый голос, – я пришел тебе помочь.
На закрытой полотняным шатром террасе, на крыше отеля «Дан», гремел рок:
When the chimes ring five, six, and seven
We’ll be right in seventh heaven.
We’re gonna rock around the clock tonight….
Часы показывали почти три ночи. На разоренных столах громоздились пустые бутылки шампанского и коньяка, белые скатерти испещрили пятна сигаретного пепла. Ветер с моря трепал брошенные салфетки, гонял по полу окурки, развевал подолы женских платьев. На тарелках блестела икра, на деревянных кругах оплывали куски французского сыра. Вокруг валялись шкурки мандаринов, пахло кофе, прибрежной солью, женскими духами.
Парень за перемигивающейся огоньками звуковой установкой, завывая, провозгласил:
– Новая м-у-у-у-зыка… – он говорил по-английски с сильным акцентом, – Элвис Пресли! Танцуют все… – у низких диванов стояли винтовки. Несколько парней и девчонок носили военную форму:
– Они поют в армейском ансамбле… – у Ханы кружилась голова, – они в увольнительной, но все равно обязаны иметь при себе оружие… – до начала танцев они с ребятами исполнили хит Пресли: «Love me tender». Публика орала: «Дате! Дате!», Хана повела рукой в сторону ребят:
– Все аплодисменты им… – язык немного заплетался, – они приехали на вечеринку с военной службы… – кроме Тупицы, Аарона Майера и Тиквы, Хана больше никого не знала в толпе молодежи:
– Но Аарон с Тиквой отправились в пансион, а Тупица пьет с армейскими приятелями… – вечеринка, как обычно, началась сама собой. Записку от Генрика принесли на балкон «Габимы», где они курили в антракте. Хане понравилась музыка Стравинского. Аарон Майер кивнул:
– Мне тоже. Вообще в новом театре звук стал другим. Мы используем не только обычные мелодии, но и современные произведения, шумы повседневной жизни, радиопередачи. Все сводится, микшируется режиссером, то есть диск-жокеем, – он улыбнулся, – как говорят в клубах… – Хана старалась не думать о письме, полученном утром с базы Нахаль Оз.
Армейский конверт ждал ее на стойке портье. Сердце забилось, Хана облегченно выдохнула:
– Он вернулся с задания. На тиронуте не дают увольнительных, но ему осталось только два месяца на курсе молодого бойца. От Песаха до Шавуота нельзя ставить хупу, но ничего страшного. Я подожду, поезжу с концертами, а в начале лета мы поженимся… – ей неожиданно, захотелось позавтракать не чашкой кофе и сигаретой, а чем-то еще. Хана позволила себе пару мандаринов. Письмо она пока не распечатывала. Она сидела в пустой столовой пансиона, радио бубнило что-то на иврите. На кухне гремели кастрюлями, девушка блаженно улыбалась:
– Может быть, мне хочется есть из-за маленького Меира или маленькой Малки, – весело подумала она, – мы ни о чем не заботились той ночью… – она не хотела заботиться:
– Дети это заповедь… – Хана слизнула сладкий сок с губ, – Аарон станет раввином в Иерусалиме. Я могу преподавать музыку, это разрешено. У нас будет много детей… – девушка закрыла глаза, – пятеро, шестеро… – она коснулась красной ниточки на тонком запястье:
– Старуха сказала, что я буду жить на востоке. До Японии я теперь вряд ли доеду, да и что Аарону делать в Японии? Она болтала ерунду, не думай о ней… – за второй чашкой кофе Хана распечатала письмо.
Обрывки бумаги она давно пустила по ветру на тель-авивском пляже, однако она помнила сухие, короткие строки:
– Нам с тобой не по пути, Хана. Я не должен был так поступать, я тебя не люблю. Я желаю тебе счастья и успехов в работе… – раздирая конверт и записку, она стиснула зубы:
– Ошибка, я была ошибкой. Он допустил слабость, я недостаточно кошерна для него. Я ношу декольте, юбки выше колена, и пою со сцены. Пошел он к черту, пусть женится на кошерной девушке, – Хана криво улыбнулась, – пусть она покроет голову косынкой, засядет на кухне, и начнет рожать без остановки. Пусть остается в Меа Шеарим, лицемер. Все они такие, на словах соблюдают, а на деле проявляют слабость, как он пишет. Я стала для него слабостью… – она не собиралась отвечать на письмо:
– Чем быстрее я о нем забуду, тем лучше, – сказала себе Хана, – а в случае последствий, я обо всем позабочусь. Здесь это легально, да и во Франции Момо знает, к кому обратиться. Она много раз это делала до войны… – последствий никаких не оказалось. Три дня назад Хана поняла, что ничего не будет:
– Хорошо, – обрадовалась она, – меньше забот. Обещаю, что я никогда не вспомню о проклятом лицемере… – она
