обезьян, ищущих себе любовницу. Время не было мне другом, поэтому я решаю стать врагом времени. Даже не врагом – я решаю совсем о нем забыть, избыть, изгнать. Поэтому, когда я замечаю, что обезьяны, навещающие мой дом, уже не они, а их дети, а затем и внуки, я отмечаю это так, как иной отмечал бы закат солнца. Змея сменяет змею, а кабан сменяется тем, кто его съел. Однажды умирает Седоспиный, ставший мне другом и защитником. Я была той, кто утащил его тело к реке и направил вниз к водопаду. После него вожаком становится другой, которому я не по нраву, и он дает об этом знать, выгоняя меня из гнездилища своей стаи. А после него приходит другой, который убивает всех детенышей того вожака, но со мной обращается как со своей матерью. Приходят и уходят звери, перестают летать птицы, и даже слоны, что были со мной дольше всех, переходят в детей и внуков друг друга. В один день я была другом, а в другой – просто частью буша и дождевого леса.
Все больше проходит дней, с ними лун, а с ними лет. Я не особо смотрюсь в реку, но однажды утром увиденное заставляет меня вздрогнуть. Я прохожу мимо места последнего упокоения слона, откуда проглядывают только бивень и кость. В мыслях у меня не искупаться, а просто как-то перелезть на другую сторону, где я заприметила фрукты, соленые со сладостью, без всякого названия. Вдруг вижу, из воды на меня смотрит некто, кого, я думала, уже давно нет в живых. Ни седины, ни морщинки, ни бородавок, ни наростов, ни даже поволоки на карих глазах. Взрослая женщина, но ни днем старше. Река мне лжет, не иначе! Время я, понятно, прокляла, но до этого момента я не чувствовала, что его отпугиваю. Хотя нет, не совсем так, я же отмечаю моменты, когда, бывают, наклоняюсь за чем-нибудь, а суставы пощелкивают. Или, например, видишь ясно, а потом в глазах слегка туманится. Или на одном и том же подъеме неожиданно стесняет дыхание. А есть вещи, которые много лет раздражали, но теперь больше не беспокоят, – я уже даю ухаживать за своими волосами обезьянкам, хотя иной раз шлепаю, когда они своими шустрыми пальчиками норовят пощупать меня за грудь. Но время идет все мимо да в обход, не приближаясь и не прикасаясь ко мне.
Снова луны, а с ними года. Затонувший Город – загадка, но никто не помнит ее сути. Иногда вдруг видишь, как часть его проглядывает из-под земли, перегораживая тропу, которая еще четверть луны назад казалась свободной. А то, что выглядит как холм, оказывается крышей, зеленой и пушистой от мха, а какая-нибудь воронка оборачивается подземельем. Или прудик очень уж безупречной формы оказывается большой ванной, а за ней их еще семь. Дождевые струи смывают грязь с череды мертвых пней, и взгляду открываются покосившиеся статуи воинов. В ночи похолодней на широкой тропе появляются трое или четверо попутчиков, спорящих о том, в какую сторону идти. Лишь когда они проходят прямо сквозь тебя, ты видишь, что здесь есть призраки, всё еще привязанные к городу и сгинувшие в тот день так быстро, что даже смерть не успела их прибрать. Перешептывания по лесу и его окрестностям свидетельствуют, что я тоже призрак, которого позабыла смерть, потому что ни один зверь, кроме слона, не мог бы остаться здесь в живых с того первого дня, как кто-то узрел или услышал мое присутствие. В Маси и Марабанге, даже в Омороро, поговаривают, что она, мол, не иначе как принесла в жертву десять и шестерых младенцев или дала целому дому дьяволов, раз до сих пор бродит по этим местам. Она.
То есть я, которая имени себе не искала. Не искала ни человека, ни компании и никого, кого можно было бы назвать другом. А если начистоту, то я осерчала на горилл за то, что они не прихлопнули тот источник шума до того, как он начал донимать меня. Проснуться для меня было первой неприятностью. Еще только вечером самки-колобусы перестали смотреть на меня как на врага и пригласили переночевать с ними в кроне дерева. Нет, моей дружбы они не искали, а искали, чтобы я применила свои стрелы и разделалась с орланом, который повадился сцапывать тех из них, что забираются чересчур высоко.
Итак, я спала себе между двух ветвей, и тут меня разбудило хныканье – оказалось, маленькой девочки. От мужчин доносится только ворчание и ругань на марабангском, который я так и не освоила. Девочке на вид не старше десяти, а ее хныканье вызывает во мне такую же злость, как и вид мужика, который ее хватал. «Вопи, дурища!» – хочется мне крикнуть с досады. Птицы смотрят. Обезьяны тоже, но все молча. «Куда подевались гориллы?» – недоумеваю я. Двое мужчин одеты в розово-зеленые халаты знати, на другом кожаная юбка кузнеца. Другая «я» озадачена: что могло свести этих людей вместе? Хотя причина вот она, налицо; ее сейчас заволакивают в глубь леса. Может, они все встретились в таверне и, набравшись пальмового вина, решили, что знатные мужчины и простые – это в сущности одно и то же, исходя из схожести их желаний. Вероятно, похитить вшестером одну девчонку не составило им труда. Так думает та «я», которая другая, а первой плевать, в том числе и на то, какая нерадивая мамаша упустила своего ребенка. Двое мужчин что-то ей говорят, будто пытаются успокоить, другие два задирают свои рубахи, чтобы оправиться, а еще двое стягивают штаны, но для другого. Эти двое стоят ко мне спиной, но я знаю, что они там вострят между ладонями. Я натягиваю лук и стараюсь не думать о том, кто научил меня стрелять. Первому стрела пронзает шею так быстро и беззвучно, что никто не замечает. Второй стаскивает с девочки одежку, поэтому, когда тот со стрелой в шее падает на колени, остальные не обращают внимания. Через секунду второй подпрыгивает, но не из-за того, что заметил падение соседа, а просто стрела, посланная мной ему в глаз, выходит кончиком из затылка. Тут все впадают в панику. Тело натыкается на тело, халат на халат; все толкаются, тузят друг друга кулаками и с заполошными криками спешат укрыться за деревом. Я перепрыгиваю с ветки на ветку с пучком стрел между пальцев. «Ззуп, ззуп» – и две торчат из груди знатного, который падает с тяжелым хрипом. «Ззуп» – и одна
