В этой челобитной не князья Голицыны, а «холопы ваши Васька и Алешка упадали к престолу» и, призывая в доказательство невиновности своей «трисвятительское божество самого бога», умоляли униженно «оставить жить в деревнишках наших, ростовских или в ярославской…»[129] Поздно, поздно придумали… Бредихина за прием челобитной тут же от дела отстранили, а на его место назначили стольника Скрябина. А в наказание за дерзость местом ссылки Голицыных был теперь выбран город Яренск, а позже — Пустозерск. Инструкции стали еще строже: вместо двадцати стрельцов караула назначено было сорок; ссыльные могли взять из «животов своих» только пятнадцать человек, а на жизнь в ссылке «дать им и женам их на пропитание две тысячи рублей, два рыдвана, а боле того ничего им отнюдь не давать». Кроме того, стольнику Скрябину предписывалось не только наблюдать за караулом, вскрывать переписку ссыльных, но и «если по-хотят ходить в церковь», то и там за ними «надсматривать» [130].
18 сентября 1689 года московский Петроний выехал с семьей из Москвы в далекую, лютую ссылку.
Еще не вечерело, как голицынские подводы, окруженные стрельцами, уже были далеко от Москвы. Во главе этого поезда ехал стольник Павел Скрябин, получивший прогонных денег 10 рублей 31 алтын 4 деньги.
И вот знаменитые на всю Москву боярские палаты остались без хозяина. Пал хозяин, пал и дом. Дом пошел в инвентарь «великих государей», превратился в казенное имущество. До конца 1689 года дьяки московские провозились с его инвентаризацией. «Опись и оценка имущества князей Василия и Алексея Голицыных в их большом московском доме, что в Белом городе, меж улиц Тверской и Дмитровкой», занимает триста сорок столбцов. К составлению «ценовых росписей» привлечено было множество людей: дьяки, подьячие, столовые приказчики, конские барышники, «торговые люди железного, тележного, серебряного ряду». Все имущество большого дома и загородных дворов за Никитскими воротами было оценено в 47 355 рублей 16 алтын 5 денег — в сумму по тем временам огромную. Особые «ценовые росписи» составлены были на подмосковные и иные голицынские вотчины, поместья, кабальные обязательства, «взыски» с многочисленных должников, деревни, селишки, пустоши — с большого феодального владыки пошла на слом стародавняя Москва.
На исходе 1689 года бывшее владение князя Голицына было отписано в собственность переселившемуся в Россию царю имеретинскому (грузинскому) Арчилу Техтеевичу, а в сороковых годах XVIII века владение перешло к его дочери Дарье Арчиловне, которая умерла бездетной. Дом переходил из рук в руки наследников по боковой линии. Владение хирело. Дом перекраивали, переделывали, как старую шубу. Крытую галерею, соединявшую дом с церковью Параскевы-Пятницы, уничтожили. Тенистые и кудрявые сады вырубили. Дом спрятался за дощатым забором, подобно больному одинокому старику, забравшемуся на печь, подальше от чужих и любопытных глаз.
После князей имеретинских дом переходил во владение генералам, статским советникам и их вдовам, потомственным почетным гражданам и их вдовам и потомкам. Охотный ряд уже обратился в самое бойкое место Москвы. Людям и лошадям было тесно. Около неказистого деревянного забора, против лавок и лабазов, стали привязывать лошадей. Так на много лет застряла у забора этого рыночная коновязь. Дом стоял внутри двора, грязноватый, неуклюжий дом, сдаваемый жильцам «средней руки». Только наблюдательный человек мог заметить кое-где уже стершиеся каменные завитки наличников вокруг окон, когда домом еще в какой-то мере интересовались князья имеретинские. В конце XIX века дом перешел к царскосельскому купцу Баракову, последнему его владельцу. Купец Бараков снабжал столичный рынок великолепными копчеными сигами, колбасами и окороками. Колбасный коммерсант, конечно, не купил бы такого захудалого дома, не будь в этом доме подвалов, которые почти в нетронутом виде сохранились со времен голицынского хлебосольства и были очень хороши для знаменитых бараковских окороков. Бараковская фамилия владела домом с конца восьмидесятых годов XIX века до 1917 года.
В последний раз я видела руины дома под мощным скелетом второго гиганта этой улицы, дома комиссий СТО и Совнаркома. Сквозистая, вся пронизанная светом, неугомонно взвизгивающая блоками башня транспортера гордо вознеслась к небу, выше жаворонков, которые когда-то летали над голицынскими садами. Сквозь янтарно-желтые ребра лесов уже краснели стены многоэтажного дома, широкие и гулкие. Дом-руина стоял внизу, крошечный, грязный, с выеденной шахтой метро сердцевиной. Среди остро пахнущих смолой штабелей, как морошка, розоватых, свежих досок, желтой стружки и темно-рыжих клеток кирпича эти старые, грязные, облупившиеся стены напоминали сгнившую под дождями и ветрами ореховую скорлупу, которая от малейшего прикосновения ноги разлетится прахом. Дом умер. Новые поколения справедливо не нашли в его когда-то по внешности пышной, но по сути хилой и бесславной судьбе ничего, что было бы хоть каплей одной полезно этой молодой улице, расправляющей исполинские свои плечи.
Усладительница и разбойница
Почти одновременно исчезло и то, что оставалось еще от пестрого, как шали купеческой свахи, разбойничье-шумного охотнорядского царства. Трудно сказать, кто кого пережил на этой улице. Ливень уносит за собой обломки, сухие ветки, палые листья, — может ли такой лист сказать другому, уже попавшему в поток: «Я пережил тебя», когда несущаяся за этой волна неизбежно унесет и его самого?
Улицу эту снесли дружным строительным потоком, одним духом, как гнилой мостик.
Когда в свое время снесли Параскеву-Пятницу, один московский старожил, по-своему оценивая это событие, сказал:
— Ну, Параскеву убрали, это еще возможно, да и место тут для моленья всегда было плохо приспособлено. Но зато вот Охотный ряд никак не уберешь.
— А вдруг сгорит?
— Ничего, вновь отстроится, — ответил он с непоколебимой верой. — Охотный ряд помереть не может. Скорей вся Москва пропадет, чем Охотного ряда не будет.
Он даже похвастался имевшимися у него про запас поговорками, изречениями «мудрого народного опыта» насчет долговечности Охотного ряда.
«В Москве сорок сороков да один Охотный ряд».
«Охотный ряд — кишки говорят, язык песни поет, брюхо радуется».
«Без ряду Охотного куска не съешь плотного».
«Охотнорядцы — молодцы: что купцы, то и мальцы».
«Без Охотного ряда хлебу губа не рада».
«Хочешь проку за сговора, начни у Тестова, кончи у Егорова» (известные трактиры в Охотном ряду).
«Жизнедеятельный дух» этих поговорок, так умилявший этого любителя старомосковских преданий, оценен был слушателями как самое неприкрашенное выражение утробной радости, к изъявлению которой «народная мудрость» совсем не причастна: в «благополучные» времена их, вероятнее всего, сложили лихие остроумцы и завсегдатаи охотнорядских трактиров, лавок и лабазов, а то постарались и сами охотнорядцы-хозяева и молодцы-зазывалы с тароватым языком и тяжелыми, как гири, кулаками.
Да, были тогда для тебя, улица, веселые дни!
После пожара 1812 года Москва, разоренная, обуглившаяся, начала понемногу
