Вступая снова в область хрящеватой пустыни[350], дышавшей по-прежнему томительным зноем, мы искренне мечтали только об одном: возможно быстрее перешагнуть пески и окунуться в приятную прохладу гор Гурбун-сайхан. Пока что приходилось мириться с давно знакомым и вечно грустным, тоскливым пейзажем. Местность на сотни и сотни верст кругом была усыпана, словно гигантским ковром, мелким щебнем, почерневшим от загара. Невзрачный саксаул и редкие кусты хармыка выглядели захудалыми, жалкими растениями.
Кроме быстроногих антилоп бороцзере (Gazella subgutlurosa), однообразных плоскоголовых ящериц, несносных оводов, особенно мучивших нас в низине Сого-нора, и изредка посещавших бивак по ночам тушканчиков, нам не встречалось ни одного живого существа. Кочевники тоже куда-то исчезли, вероятно невыносимо тягостный зной загнал даже этих привычных детей пустыни в болеепрохладную область высот Нойон-богдо. Лишь одни сильные вихри, словно таинственные демоны, разгуливали по открытой равнине, иногда подолгу кружась в дикой пляске на одном месте. Природа спала здесь тяжелым сном, похожим на смерть; о смерти же постоянно напоминали скелеты павших животных – верблюдов или лошадей – немые свидетели всех тягостей пустыни.
С особенным чувством облегчения, но вместе с тем и неясной грусти оставили путешественники владения торгоут-бэйлэ и вступили на землю Балдын-цзасака. Граница двух соседних княжеств отмечена здесь полуразвалившейся глинобитной башней и направляется с запада на юго-восток восточнее города Бага-хонторчжэ.
Миновав урочище Ихэн-гун-худук, экспедиция отклонилась от своего прежнего маршрута и избрала новый, более прямой, северо-восточный путь по направлению к Урге. Мы шли в прорыв, с одной стороны образуемый холмами Хуху-арык, с другой – характерной высотой Талэн-хайрхан, поднимавшейся солидной темно-серою шапкою над равниной. К северу виднелись мягкие гребни каменистых волн, над которыми доминировали вершины Цзурумтай, Урт-хайрхан[351] и хребет Ихэ-аргалэнтэ.
Колодец Цогонда и прозрачный родник того же имени на некоторое время задержали ходкое движение каравана: в этом симпатичном уединенном уголке пришлось сделать привал из-за мучившей моего старика Иванова болезни. Призванный для пользования больного врач-лама облегчил его только на самый короткий срок. Бедный страдалец заметно слабел и, не веря в возможность выздоровления, сильно грустил, постоянно думая и говоря о смерти. Двадцать шестого июня он позвал меня к себе для того, чтобы проститься и сообщить свою последнюю волю. Казалось, надежды на благополучный исход оставалось мало, но мы подбадривали друг друга и не падали духом.
Маленьким развлечением в тяжелые минуты служили нам коренные местные пернатые обитатели, ежедневно прилетавшие на водопой. По утрам и вечерам в прохладные часы на горизонте всюду показывались стайки птиц, спешивших насладиться влагой. Вперемешку с голосами больдуруков неслись крики куликов-песочников, улитов и зуйков. Животный мир, как всегда, везде и всюду дышал беззаботной радостью и весельем.
После всестороннего обсуждения трудного вопроса о дальнейшей судьбе заболевшего общего любимца Иванова я решил не затруднять его больше регулярными утомительными переходами, а временно оставить больного в прохладном урочище Цогонда, где бы он с помощью младшего сотрудника Четыркина и казака Содбоева мог как следует отдохнуть. Главный караван предполагал устроить продолжительную остановку в Гурбун-сайхане, куда должен был при первой возможности добрести транспорт с бедным страдальцем.
Итак, двадцать седьмого июня с тяжелым чувством мы трогательно простились с Ивановым и бодро двинулись по направлению к прорыву между горами Урт-хайрхан и Цзурумтай. Теперь долина сменилась темнобурыми каменистыми высотами, несшими еще более пустынный характер.
Подкрепившись в урочище Цзосто[352] свежим мясом, добытым у туземцев, путешественники углубились в ущелье, окаймленное красными конгломератовыми обрывами и отдельно стоящими деревьями ильмов, лепящимися по крутым отвесным скалам, а затем поднялись на мягкую, поросшую саксаулом террасу, сбегавшую с гор Цзурумтай. Впереди, далеко, неясно обрисовывался Цзун-сайхан, несколько ближе высились массивы Ихэ-аргалэнтэ и Дунду-сайхан, западный край которого заслонялся вершинами Цзюлина и Куку-нуру.
Первую трехдневную остановку мы устроили в кормной котловине, вблизи монастыря Байшинтэ-хит; прекрасные травы[353] дали возможность нашим животным оправиться, а соседнее болото подарило зоологической коллекции несколько интересных экземпляров куликов. Мои спутники тут добыли: большого кроншнепа (Numenius arquatus), песочника краснозобого (Ancylochilus subarquatus [Tringa subarpuata]) и улита-красноножку (Totanus calidris [кулик-красноножка]); кроме того, в камышах были замечены утки-кряквы, турпаны, журавли-красавки, крачки-мартышки, чибис и немногие другие, а в ближайших песках препаратор поймал несколько ящериц Пржевальского и десятка два жуков, преимущественно долгоносиков. Погода стояла прекрасная, вечерами дышалось свободно, а днем прозрачный воздух открывал синеющие дали, где на светлом фоне резко выступал Гурбун-сайхан во всей своей мощной красе.
С помощью ламы мы быстро установили связь с местным управлением, находившимся в горах, и с нашим приятелем цзасаком, только недавно перекочевавшим в отдаленную ставку Барун. Оказывается, молодого князя постигло несчастие, и он скрывался от посторонних глаз: старший брат цзасака – лама – умер от тяжелой заразной болезни, перешедшей еще на нескольких членов княжеской семьи. Гонец нирвы, посланный к чиновникам тусулакчи и цзахиракчи, очень быстро исполнил все наши поручения и доставил нам почту, заключавшую в себе два письма из Лань-чжоу-фу и пакет от Ц. К. Бадмажапова, как оказывается, недавно проехавшего через Байшинтэ в Ургу. Мой сотрудник выражал сожаление, что нам не удалось встретиться в монастыре и сообщал между прочим, что капитан Напалков оставил Алаша-ямунь еще девятого мая, так что в настоящее время счастливый топограф, вероятно, уже вкушал все блага культурного существования.
