ты встретил врага в битве, ты бы никогда не дрогнул и шел бы вперед, как лев! Будь же им и теперь в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев! Будь властелином, и все преклонится перед тобой…437 Мы Богом поставлены на трон и должны сохранить его крепким и передать непоколебимым нашему сыну». «Не страшись», – вспоминает в заключение своего пространного письма 14 декабря (и центрального в декабрьской переписке, – сам Ник. Ал. назвал его «строгим письменным выговором») А. Ф. совет 107-летней старицы Марии Михайловны в Десятинском новгородском монастыре, который она перед тем посетила.
Хотя А. Ф. и писала 16 декабря, что личные нападки ее нисколько не беспокоят («когда я была молода, я ужасно страдала от неправды, которую так часто говорили обо мне (о, как часто!), но теперь мирские дела не затрагивают меня глубоко – я говорю о гнусностях, – все это когда-нибудь разъяснится»), в действительности эти нападки накладывали резкий отпечаток на ее возбужденное состояние. В основном ее помыслы и заботы сосредоточены на том общественном напоре, который она определяла словами – «только не ответственное министерство, на котором все помешались». Она настойчиво требует от мужа скорейшего перерыва занятий Думы: «Поступи умно, вели распустить Думу» (8 дек.), «крикуны угомонятся – только распусти Думу поскорей на возможно более долгий срок – верь мне – ты знаешь, что Трепов флиртует с Родзянкой. Это всем известно, а от тебя он лукаво скрывает это из политики» (9 дек.). До А. Ф. дошло известие («А. вчера видела Калинина. Он ей сказал»), что «Трепов сговорился с Родзянко распустить на рождественские каникулы Думу с 17 декабря по 8 января, чтобы депутаты не успели на праздники покинуть Петроград и чтобы можно было здесь держать их в руках». «Наш Друг и Калинин, – продолжает она, – умоляют тебя распустить Думу не позже 14-го по 1-е или даже 14 февраля, иначе тебе не будет покоя… В Думе они боятся только одного – продолжительного перерыва, а Трепов намеревается тебя поддеть, говоря, что будет хуже, если эти люди разъедутся по домам и разнесут свои настроения. Но наш Друг говорит, что никто не верит депутатам, когда они поодиночке у себя дома, они сильны лишь, когда собираются вместе… Не слушай ни Гурко, ни Григ(оровича), если они станут тебя просить о коротком перерыве, – они не ведают, что творят. Я бы не стала всего этого писать, если бы не боялась твоей мягкости и снисходительности, благодаря которым ты всегда готов уступить, если только тебя не поддерживают старая женушка, А(ня) и наш Друг; потому-то лживые и дурные люди ненавидят наше влияние (которое только к добру)… не приехать ли мне к тебе на денек, чтобы придать тебе мужество и стойкость?.. Отправься к любимой иконе, наберись там решимости и силы (перед свиданием с Треповым). Постоянно помни о сновидении нашего Друга. Оно весьма знаменательно для тебя и всех наших» (мы не знаем о «сновидении», которое, очевидно, было в дни пребывания Н. А. в Царском).
Свидание с Треповым в Ставке состоялось 10 декабря… «Я с таким нетерпением жду известия (а у тебя нет времени писать) о твоем разговоре с этим ужасным Треповым, – писала А. Ф. 13 декабря. – Я читала в газетах, что он теперь сказал Родзянко, что Дума будет распущена 17-го до первой половины января… А я так просила сделать это поскорее и на более долгий срок! Слава Богу, что ты, по крайней мере, не назначил числа в январе и можешь созвать их в феврале, или совсем не созвать. Они не работают, а Трепов заигрывает с Родзянко. Всем известно, что они по два раза в день встречаются – это недостойно». В письме от того же числа Царь объяснял, почему он принял такое решение. «Ну, теперь о Трепове. Он был смирен и покорен и не затрагивал имени Прот.438. Вероятно, мое лицо было нелюбезно и жестоко439, так как он ерзал на своем стуле, – говорил об американской ноте, о Думе, о ближайшем будущем. Относительно Думы он изложил свой план – распустить ее 17 декабря и созвать 19 января, чтобы показать им и всей стране, что, несмотря на все сказанное ими, правительство желает работать вместе. Если в январе они начнут путать и мутить, он собирается обрушить на них громы (он вкратце рассказал мне свою речь) и окончательно закрыть Думу. Это может произойти на второй или третий день их новогодней сессии! После этого он спросил меня, что думаю я. Я не отрицал логичности его плана, а также одного преимущества, бросившегося мне в глаза, а именно, что, если бы все случилось, как он думает, мы избавились бы от Думы недели на две или на три раньше, чем я сначала думал… Итак, я одобрил этот план, но взял с него торжественное обещание держаться его и довести до конца. Я нарочно пошел помолиться перед иконой Божьей Матери до этого разговора».
А. Ф. не удовлетворило полученное объяснение: «Тр. поступил очень неправильно, отсрочив Думу с тем, чтобы созвать ее в начале января, в результате чего никто (Родз. и все, на кого они рассчитывают) не поедет домой, и все останутся, и в Петрограде все будет бродить и кипеть. Он пришел к тебе со смирением, надеясь этим добиться успеха. Если бы он кричал, по обыкновению, ты бы рассердился и не согласился… у них теперь есть время делать гадости… Как хочешь, Трепов ведет себя теперь, как изменник, и лукав, как кошка, – не верь ему, он сговаривается во всем с Родз., это слишком хорошо известно». Как «контраст» голосу «общества или Думы» А. Ф. противопоставляет телеграммы от «Союза русского народа»: «Одни – гнилое, слабое, безнравственное общество, другие – здоровые, благомыслящие, преданные подданные – их-то и надо слушать, их голос – голос России. Так ясно видно, где правда; они знают, что Думу следует закрыть, а Тр. не хочет слушать… Если бы мне только заполучить тебя сюда, все сразу же стало бы тише, а если бы ты вернулся, как просил Гр., через 5 дней, ты бы привел все в порядок».
Из переписки легко усматривается, как дискредитирует А. Ф. в глазах мужа авторитет «лживого» Трепова. Симпатией ее он не пользовался с самого назначения своего на пост премьера. Враждебность усилилась в силу ложного шага, который сделал Трепов, пытавшийся обезвредить Распутина
