добросовестный летописец придворный историограф ген. Дубенский отметит «драматичность» положения, заключающуюся в том, что «Императрицу определенно винят в глубочайшем потворстве немцам и немецким интересам». К этому именно времени Департамент полиции относит усиленное распространение устных и рукописных «новостей», подчас фантастических, воспроизводящих разные беседы, бывшие и не бывшие, ответственных общественных деятелей с представителями иностранных посольств, речи депутатов и т.д. На этот своего рода фольклор, где домысел переплетался с некоторой истиной, ссылаться, конечно, не приходится431, но он характерен, как показатель настроений, как отметка тех тем, которые являлись общественной злобой дня. Все подобные слухи, как отмечает записка петербургского Охранного отделения, неизменно пользуются «огромным успехом», им больше верят, чем подцензурным газетам, которые не могут «сообщать правды», тем более что эти слухи ползли из кулуаров Гос. Думы, являвшейся, по словам ее председателя, «корзинкой общественных новостей и отчасти сплетен»: «многое приходилось в одно ухо впускать, а в другое выпускать». Так, по одной ходячей версии представители прогрессивного блока имели интимный разговор с приехавшими на петербургскую конференцию членами союзнической делегации – в частности с ген. Кастельно. Депутат Некрасов заявил французскому генералу, что вся прогрессивная Россия не пойдет ни на какие компромиссы с Германией, но что народные представители, от имени которых он выступает, не могут быть уверены в правительстве, которое еще не рассталось с германскими симпатиями и не склонно довести Германию до полного истощения, боясь скорее победы союзников, нежели Германии. Кастельно в ответ будто бы сказал, что французов не меньше волнует двусмысленное поведение правительства, – слухи о борьбе придворных партий и темных влияний, сведениями о которых переполнены столбцы заграничных газет, заставляют все время быть настороже, так как трудно допустить мысль, что эти слухи ни на чем не основаны… Французский генерал сказал, что одновременно с Россией Германия сделала предложение сепаратного мира и Франции, не скрывая, что в случае заключения такого мира рассчитывает получить компенсацию за счет России. «Если ваше правительство, ослепленное германскими обещаниями или проникшееся жалостью родственников к Гогенцоллернам, – заключил генерал, – захочет разрушить наш союз, то будьте уверены, что… мы не допустим ни у себя, ни у вас германской пропаганды и с вашей помощью, как делегатов нации, устраним все то, что может угрожать союзу». Возможность подобной беседы имеет характер некоторого правдоподобия (не в деталях, конечно). Разговоры и встречи в Петербурге произвели соответствующее впечатление на французского делегата: Пуанкаре после беседы с ним в Париже записал со слов генерала – в России «революция в воздухе».
Другая «версия» запоздало передавала беседу Бьюкенена с Царем на тему о сведениях, проникших в нейтральную печать (вспомним «информацию» Грея), что в России «главное направление политикой перешло к партии, являющейся сторонницей немедленного сепаратного мира с Германией». Бьюкенен требовал ясного правительственного заявления о намерении продолжать войну и доказательств, что декларация будет не только словом. Доказательство английский посол видел в посещении Англии Царицей с одной из дочерей432. До аудиенции у Царя Бьюкенен беседовал с Родзянко, который сказал ему, что фактов никаких нет, но в обществе не прекращают говорить о существовании в придворных кругах партии, стоящей за сепаратный мир и за сближение с Германией, так как иначе Россию ждет английское иго…
* * *
Параллельно росту оппозиционного настроения в обществе и расползающимся слухам (они доходили до Царского даже в виде тех апокрифов, о которых говорила записка Деп. полиции) вырастало и раздражение А. Ф., и ее письма, как выразилась несколько сильно Гиппиус, становились «все бешенее».
4 декабря в состоянии сравнительного спокойствия (поскольку об этом спокойствии можно говорить при перманентном возбуждении в силу болезненной чувствительности нервной системы) А. Ф. писала: «Еще немного терпения и глубочайшей веры в молитвы и помощь вашего Друга, и все пойдет хорошо. Я глубоко убеждена, что близятся великие и прекрасные дни твоего царствования и существования России… только не поддавайся влияниям сплетен и писем433 – проходи мимо них, как мимо чего-то нечистого, о чем лучше немедленно забыть. Миновало время великой снисходительности и мягкости – теперь наступило твое Царство воли и мощи. Они будут принуждены склониться перед тобой». «Дела начинают налаживаться – сон нашего Друга так знаменателен». «Я постоянно с тобой, принимаю во всем участие – наступают хорошие дни434, наступил поворот к свету» (5 дек.).
Постепенно это сознание сменяется беспокойством за будущее – «Друг» сказал, что «пришла смута, которая должна была быть в России во время войны или после войны, и если наш (ты) не взял бы место Ник. Ник., то летел бы с престола теперь». Отсюда истерически боевой тон последующих писем. Царь должен проявить твердость воли для того, чтобы удержать если не ускользающую власть, то власть, которую у него хотят вырвать. Если в 1915 г. (6 сент.) А. Ф. скорее насмехается над «истерикой» «тети Ольги» (вел. кн. Ольги Конст. – греческой), которая под влиянием атмосферы в «болотной столице» «примчалась в отчаянии к Павлу со словами, что революция уже началась, будет кровопролитие, нас всех прогонят», то в 1916 г. (12 ноября) она сама уже подвержена этой истерике и убеждает мужа ни в каком случае не уступать, ибо уступки означают то, что «нас самих» удалят435… Это лейтмотив всей декабрьской переписки, преисполненной, как никогда, со стороны А. Ф. самыми резкими эпитетами в отношении тех, кого она считала своими врагами. В них нет и намека на то внешнее, по крайней мере, христианское смирение, с которым А. Ф. встретила в 1915 г. выступление Гурко, произнесшего на земском съезде свой прославившийся двусмысленный афоризм о «хлысте»; ее негодующее перо дышит скорее местью и угрозой. Она готова «спокойно и с чистой совестью» перед всей Россией сослать Львова, Милюкова, Гучкова и др. в Сибирь: «Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена». «Отчего ты не смотришь на это дело так, я, право, не могу понять. Я только женщина, но душа и мозг говорят мне, что это было бы спасением России…436 Глупец тот, кто хочет ответственного министерства… Вспомни, даже М. Филипп сказал, что нельзя давать конституцию, так как это будет гибелью России и твоей, и все истинно русские говорят то же… Знаю, что мучаю тебя… Но мой долг – долг жены, матери и матери России обязывает меня говорить тебе – с благословения нашего Друга… если бы
