— Нет такой награды, которой ты не заслужил, — искренне сказал Исхак, не чувствуя ни малейшей неловкости оттого, что говорит эти слова Юсуфу после двух лет насмешек, уколов, горящих презрением взглядов; теперь они больше похожи на братьев, вышедших из долгой, но не смертельной вражды.
— Я делал это не ради награды, — сказал Юсуф. — Ты тоже.
— Теперь чем займешься?
Тот ответил не сразу, оглядываясь, будто в последний раз, на рынок Худаир, где лавочники закрывались на день, вливаясь в уличные толпы. Ветер по-прежнему разносил вокруг дохлую саранчу. В лучах скользившего по небу солнца поднималась гнилая дымка.
— Горящая стрела… — пробормотал он, пожав плечами.
— Сказки будешь записывать? — заморгал Исхак.
— Надо только перо привязать к культе, вот и все.
Исхак изумленно, восторженно охнул:
— Откуда начнешь?
— Всегда хотел Индии повидать. Изнутри.
— Главная сказочница как раз здесь, — напомнил Исхак.
— Со временем я ее встречу, если до того дойдет дело. Но искать больше не буду.
— Ее заставишь тебя искать?
— И, возможно, в последний момент меня кто-нибудь у нее украдет. Белокурая красавица.
— Значит, не обижаешься?
— Для обиды у меня нет повода. А вот другие… павшие…
Исхак мрачно кивнул:
— Они будут жить, покоясь в наших сердцах.
Юсуф с любопытством взглянул на него.
— Это на тебя не похоже.
Исхак помолчал, обдумывая замечание.
— Пожалуй, — хмуро согласился он.
— Знаешь, у тебя еще есть талант. Зилл огорчится, даже после смерти, если ты решишь не использовать свой дар.
Исхак пробежался пальцами по снежной бороде.
— Поэт, — возразил он, — должен рябь в пруду поднимать. Нет никаких свидетельств, что Абуль-Атыйя хоть сколько-нибудь возмутил водную гладь.
— Да ведь пруд безбрежен, как океан. Никогда не знаешь, где разобьются волны.
— Я немедленно снова стал бы поэтом, — вымолвил Исхак, обдумывая возможность, — если б это позволило купить тебе лодку. Через год целый флот приобрел бы.
— Ты поэт. Сомневаюсь, чтоб торговля принесла тебе счастье.
— Она даст мне счастье с тобой расплатиться.
— Никакой расплаты не требуется. Мне всегда хотелось совершить благородный поступок.
— Тогда разреши продать хоть один стих. Куплю тебе по крайней мере верблюдицу.
— Обойдусь.
— Далеко не доедешь.
Юсуф беззлобно подмигнул:
— Не забудь, вор всегда вор.
Исхак, кажется, угадал его мысль.
— А ковры никогда не летают, — многозначительно добавил он.
Они шли мимо бани Ибн Фируз, где впервые похитили Шехерезаду, и Юсуф с удовольствием вдыхал розоватый воздух.
— Хорошо видеть новый рассвет. Чувствовать кожей прохладное дуновение. Жизнь стоит беречь. С этим ты хотя бы согласен?
— По-моему, она предпочтительнее смерти, — с трудом согласился Исхак.
Юсуф фыркнул:
— Начало положено. Я уверен, однажды ты снова научишься улыбаться.
— Чтоб тебе услужить, сделаю все, что в моих силах, — пообещал Исхак, впрочем, не удержавшись от последней едкой нотки. — Подразумевая, естественно, что мы с тобой проживем еще неделю.
Он имел в виду до сих пор до конца не исполнившееся пророчество сивиллы, где сказано, что в живых останется только один спаситель. Юсуф же по-прежнему игнорировал это.
— Если одному из нас суждено умереть, это должно произойти очень скоро.
— Просто предупреждаю. Сейчас не время для рискованных действий.
— Как раз самое подходящее время для рискованных действий, — возразил Юсуф, когда они остановились на углу улицы вдоль канала Махди, готовясь дальше отправиться каждый своей дорогой. — Для того чтоб бросить вызов. Поспорить с любой судьбой, кроме той, которую сам себе предназначил.
— Аллах может разгневаться.
— Я верю в Аллаха, — сказал Юсуф, — но никогда не верил в пророчества.
С таким жизнерадостным заявлением он оставил аскета, свернул на восток, исчез на улице Обетов. Но, переходя через мост Барадан в квартал Шаммазия, увидел неподалеку от дворца Абу-Наср нечто такое, что чуть не изменил своему убеждению.
Исхак спешил к Хорасанской дороге, чтобы присутствовать при триумфе Халиса. На рынке Яхья заметил на высоком помосте мрачного равви, обращавшегося к прохожим со стихами, написанными с суфийской страстью.
Люди не отличаются от живых мертвецов, Смертными рождены на свет, повторяя грехи отцов, Пока последняя зловонная кость скелета Не растворится в куче сгнившего мяса, в конце концов. Тот, кто бесстрастно взглянет умудренным взором На сей пышный, богатый и славный город, Увидит в богатстве и славе смертельных врагов, Под дружеской личиной прячущих злобный норов. Исхак запнулся, и равви — ненамного старше Зилла, — заметив его оцепеневшую фигуру, воспользовался возможностью.
— Советую тебе, старик, задуматься над этой мудростью! — крикнул он. — Никакие триумфы не остановят время! Не трать свои преклонные годы на празднества! Радость недолга!
Исхак, по-прежнему хмурясь, старался припомнить, откуда ему известны эти слова.
— Кто… это написал? — спросил он. — Кто написал стихи, которые ты процитировал?
— А ты как думаешь, старик, кто мог их написать?
Исхак тяжело сглотнул и задумался: не слишком ли далеко он зашел, что даже не может узнать собственные стихи?
— Абуль-Атыйя? — неуверенно предположил он.
— Абуль-Атыйя! — презрительно хмыкнул парень. — Откуда ты явился? Абуль-Атыйю давно поглотило огромное море!
— Тогда кто же их сочинил?
Парень ухмыльнулся:
— Не узнаешь совершенства Абу-Новаса?
— Абу-Новас? — недоверчиво переспросил Исхак. — Ты наверняка имеешь в виду кого-то другого.
— Я имею в виду Абу-Новаса!
— Но ведь Абу-Новас…
— Распутник? Снова спрошу, где ты был, старик? Абу-Новас отказался от земных благ, покаялся в пороках, всей душой предался зухдияйту! Тебе стоило бы у него поучиться, пока еще не слишком поздно!
— Он стал аскетом?
