— Что сталось с похитителями?
— Все уничтожены, — сообщила она с безразличием сказочницы к незначительным проходным персонажам.
— Они… не оскорбили царицу? — Гарун чувствовал себя безнадежно неделикатным.
Видно, ее позабавило смущение халифа.
— Разве только мысленно. Больше я им ничего не позволила.
Она как будто заявляла, что ни на секунду не выпускала из рук контроля над ситуацией, а то и вообще сама задумала и организовала свое похищение. Гарун без всякого труда в это поверил, решив сменить направление беседы, затрагивая щекотливый вопрос о ее отношениях с царем Шахрияром.
— Супруг царицы…
— Что?
Он изо всех сил старался намекнуть потоньше.
— Боюсь, его действия и поведение вызывают определенные…
— Подозрения? — подсказала она, дугой выгнув бровь.
— Подозрения, — неуверенно согласился он. — Может быть, даже больше того. Во всяком случае, есть вещи, которыми царице следовало бы поинтересоваться.
— Речь идет о его роли в моем похищении, которая не столь невинна?
Он восхищался ее самообладанием, одновременно недоумевая, почему, если ей все известно, она с такой решимостью заняла свое место с ним рядом.
— Вот именно, — подтвердил халиф.
— Нечто подобное я уже переживала. И ожидаю в дальнейшем чего-то подобного.
— Я беспокоюсь за будущее царицы.
— Повелителю лучше побеспокоиться не о моем будущем, — ответила она, и он мельком ощутил сочувствие к Шахрияру. Вспомнил слова ибн-Шаака о власти и силе Шехерезады, с которой царь — дело ясное — никогда не сравняется.
— А этот мужчина, воин, — поинтересовался Гарун, указывая на евнуха, который постоянно держался поблизости от царицы и стоял теперь сбоку, скромно и почтительно потупив взор. — Что о нем можно сказать?
Она одобрительно оглядела Халиса, как будто в первый раз видела.
— Он не совсем мужчина и все-таки больше, чем просто мужчина.
— Откуда он явился? — с искренним любопытством расспрашивал Гарун, ибо по этому поводу ходили самые разные слухи.
— Из Эфиопии.
— Как его имя?
— Я назвала его Халисом.
— То есть как — назвала?..
— Это я его вызвала.
Халиф чуял, что некий уклончивый смысл от него ускользает.
— Не стоит ли его назначить телохранителем царицы?
Вид у эфиопа еще более впечатляющий, чем у его собственного телохранителя Масрура, а Шахрияр, возможно, по-прежнему разрабатывает коварные планы.
Шехерезада по-хозяйски взглянула на Халиса.
— Может быть, повелитель его самого спросит? — предложила она.
Гарун был озадачен. До сих пор евнух не проявлял никакого желания вступать в беседу, болтали даже, будто он немой или лишился языка наряду с гениталиями.
Повелитель правоверных прокашлялся.
— Халис… — окликнул он, и евнух поднял голову, сверкнув зубами и глазными белками цвета отполированной слоновой кости. — Не желаешь ли ты поступить на службу к царице?
— Не верю, что моя судьба такова, — с готовностью ответил Халис, и его голос, не соответствующий ни размерам, ни силе, казался на удивление неестественным, словно за него говорила сама Шехерезада, прибегнув к искусству чревовещания.
— Судьба? — переспросил халиф.
— По-моему, он имеет в виду, что я сама вполне способна о себе позаботиться, — объяснила Шехерезада.
Евнух промолчал в знак согласия.
— Тогда, может быть, хочешь остаться в Багдаде? — продолжал Гарун. — Любая столица всегда нуждается в героях.
— Не верю, что такова его судьба, — повторила со стороны Шехерезада — И это вовсе не проявление неблагодарности или неуважения.
Гарун на нее оглянулся, не столько оскорбленно, сколько заинтриговано:
— Тогда можно спросить, какова его судьба?
— Думаю, он вернется в свое царство.
— В Эфиопию?
— В царство снов и фантазий, — поправила она, и Гарун снова не удержался от мысли, что она говорит каким-то тайным кодом, смысл которого откроется только после того, как они вместе с евнухом давным-давно исчезнут.
Впрочем, их удалось убедить в необходимости триумфального марша, которого не избежать никакими судьбами; парад станет столь живописным и красноречивым, что писцам ничего не придется приукрашивать, а Багдад вечно будет купаться в отраженных лучах его блеска.
В последующие дни халиф щедро осыпал бедняков дарами, выпустил из переполненных тюрем сотни заключенных, работал над проектами по сокращению податей; объявил, что лично проинспектирует каждую улицу в городе, оценив ущерб от бури и казни египетской, обеспечив бездомным и разорившимся временное жилье и полную компенсацию ущерба. Одновременно обязал всех явиться на торжества в честь спасения Шехерезады, гарантируя присутствие на спектакле шумных и буйных толп.
И вот в день парада в павильоне перед аль-Хульдом к халифу присоединилась лучезарная Шехерезада, унылый, страдающий Шахрияр, заинтересованный ибн-Шаак, погруженный в расчеты Фадль ибн-Рабия, всевозможные кади, придворные, военачальники, представители казначейства, несущие открытый ларец с золотыми монетами, символизирующими награду, ожидающую спасителя. Неподалеку, в передних рядах толпы, стоял, хрипло дыша, Теодред, опираясь на суковатую палку, с таким откровенно мстительным выражением на лице, что Гарун почти решился вновь отправить его в тюрьму Матбак. Но это означало бы отрицание его роли в спасении, возвращение чувства вины перед ним и гложущего любопытства по поводу точного содержания второго фрагмента пророчества сивиллы.
Собственно, монах очень многое мог бы поведать халифу. Река дымится кровью, улицы запружены обнаженными воинами, на рынках властвуют собаки, страшный пожар, рухнувший Зеленый купол, снесенные ливнем дома, нашествие песьеголовых людей, поругание старых царей, нашествие варваров, воздвижение скульптурных идолов халифа, война огненных молний — все это произойдет через много лет после того, как могила Гаруна аль-Рашида исчезнет с лица земли, а личность его растворится в смеси исторических и вымышленных фигур. Все это предсказано во втором фрагменте, который сам будет уничтожен при извержении Этны всего через пять лет.
Но сейчас время праздновать — это даже Теодред признал и вместе с прочими повернулся к церемониальной дороге, стремясь взглянуть на уже легендарного Халиса, ожидая кульминации первого пророчества.
Исхак встретил Юсуфа, выходившего из мечети Русафа. Вор был свежевымыт, ухожен, одет в чистую джуббу, новый тюрбан и сандалии, слизывал с пальцев остатки миндальных сливок.
— От халифских щедрот, — объяснил он с кривой усмешкой. — Я просто отсыпался, ничего не делал, а на меня просыпался дождь из динаров. Милостыня нуждающимся и инвалидам. Справедливая награда.
