Я выписал эту длинную и очаровательную цитату не случайно. Я не предполагаю сейчас разбирать этическую диалектику Шварца, касаясь таких вопросов, как любовь, совесть, но если продлить этот список, то такое понятие, как искусство, в руках этого автора приобретает свойства, сходные с любовью из только что процитированного диалога. Поэтому мне хочется, и как читателю, и как актеру и режиссеру театра и кино, отыскать это особое свойство драматурга, только ему присущее. Найти равноценные средства выразительности в актерской, постановочной и изобразительной областях.
Неуловимая трепетность построения его драматургии простирается и на игровые и постановочные приемы: концентрированный реализм вдруг, одним поворотом превращается в сказочную гиперболу и наоборот.
Особая иллюзорность Шварца-драматурга — это, безусловно, новая и очень своеобразная иллюзорность; она предполагает интеллектуальную подготовленность, а потому ответственность зрителя-читателя.
Театр Шварца — театральный, он и не пытается подражать жизни, он не зеркало, не отражение, он, в подлинном смысле, — увеличительное стекло. И увеличивает оно до гигантского преувеличения: вдруг, неожиданно для нас, зрителей-читателей, обычные свойства человека становятся сказочными — сказочной верностью, сказочной подлостью и т. д. А попробуйте размасштабьте чувство, только что вами воспринятое из книги или со сцены, и оказывается — это жизнь, каждодневная и простая. Но простота ее не в среднецифровом измерении, а в сложной, именно сказочной сфере жизнедеятельности.
Философская концепция Шварца глубоко оптимистическая.
Есть ли более мрачная сказка, чем андерсеновская «Тень»? Да и под пером Шамиссо она полна горечи. Добрые руки Шварца освобождают андерсеновских героев от фатальной обреченности и превращают их в победителей рока. Оружие героев: честность, ясность цели, неутомимая настойчивость и будничный героизм.
Так любовь у Шварца колеблется от страха и трудностей говорить о любви правду у Оринтии; от вопля министра-администратора: «то, что вы называете любовью, — это немного неприлично, довольно смешно и очень приятно», — до чувства Медведя и Принцессы, где оно достигает такого душевного совершенства, что невольно приходит сравнение с Ромео и Джульеттой. И так же, как любовь, само искусство драматурга, в зависимости от того, кто его смотрит, читает, кто его делает, — отражает все свойства зрителя-художника.
«Сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь», — говорит Шварц в прологе к одной из своих сказок для взрослых (2). Сколько раз на обсуждениях шварцевских пьес в театре или в кино появлялся всепонимающий «критик» и вопил, что у Шварца припрятан в кармане кукиш, и спешил опорочить шварцевскую правду.
Не случайно, конечно, что период узаконенных штампов всеми силами сковывал этого выдающегося драматурга, удерживал его на арьерсцене. Штамп ведь не допускает думанья. Штамп не допускает совершенствования чувств.
Я раскрыл старый, архивный альбом. Пожелтевшая фотография показывала группу людей, сидящих в какой-то полуофициальной комнате. Вглядываюсь в лица. Вот слева, по соседству со своим учителем и другом Борисом Эйхенбаумом — Евгений Львович Шварц (3). Он, как и все присутствующие, смотрит заголовки для кинокартины «Женитьба» в мастерской «Ленфильма», руководимой С. Юткевичем…
Прошел период съемок, и вот на экране «Женитьба» (4). Евгений Львович в числе людей, приветствующих картину. В то время режиссеры заботились и о плакатах, и о рекламном ролике. И вот все мы сидим и выдумываем, как бы поинтересней сделать этот ролик. Шварц предлагает пригласить его друга, поэта Н. М. Олейникова. Евгению Львовичу кажется, что поэтическая манера его друга необыкновенно подойдет для короткого, рекламно-информационного сообщения о картине. Приведу эти строчки, чтобы вспомнить ироническую нежность поэта и вспомнить доброту, заботу Евгения Львовича о начинающих свой кинопуть молодых кинематографистах.
При представлении героев картины шел кадровый стихотворный текст. Так, при первом появлении Подколесина:
Вот как начнешь подумывать да на досуге размышлять, То видишь, наконец, что точно, — надобно жениться, — Женатый человек способен жизни назначенье понимать, И для него все это как-то движется, все испаряется, и как-то все стремится. Жениться, обязательно жениться!
А после того, как Подколесин сбежал из-под венца:
Вот как начнешь подумывать да на досуге размышлять, То видишь, что женатый человек тяжелое к себе на спину взваливает бремя. А впрочем, может быть, наскучил вам… тогда не стану продолжать… Позвольте… как-нибудь… в другое время…
И в конце:
Все вышеперечисленное вы увидите в картине, Которая еще не шла доныне. На днях пойдет. Спешите видеть. Чтобы добро понять и зло возненавидеть.
Вот так начиналось наше знакомство. То, что Шварц был актером, во мне вызывало симпатию и пристальное внимание (хотя вовсе не ко всем актерам я отношусь с симпатией и вниманием). Словом, это было просто человеческим знакомством. Суета и повседневные заботы раскидали нас в разные стороны, и только оказавшись актером в Ленинградском театре комедии, я снова встретился с Евгением Львовичем, но теперь уже как с автором «Тени».
Руководитель театра, режиссер-постановщик и художник спектакля Н. П. Акимов познакомил труппу с новым произведением нового драматурга (5). Пьесу разыгрывали самые сильные актеры труппы: Л. Сухаревская, Б. Тенин, Е. Юнгер, И. Гошева. Работали все с увлечением. Мне режиссер предложил играть роль Тени ученого. Тени, вобравшей в себя все теневое, все вероломное, циничное, — словом, все черты макиавеллиевского деятеля. Являясь как бы и нереальным персонажем пьесы, Тень несла в себе человеческие свойства, бытующие в любой среде: карьеризм, подхалимство, высокомерие, деспотизм и т. д. (6). Работали все с увлечением.
Задача для художника, склонного видеть театр и кино и романтическими, и фантастическими, и сказочными (ведь сказка — это мудрое иносказание о жизни), — задача заманчивая и вместе с тем трудная. Режиссер и художник спектакля Акимов необыкновенно эффектно сделал первый акт спектакля и первое появление Тени.
Общая оценка и зрителей и критики была очень благожелательная. Но я как актер не был доволен своей игрой, потому что внутренне не мог обрести подлинной выразительности для сцен, где подсознательное, «теневое» приобретает очертания реальности (7), что я не дошел до настоящего понимания пьесы и не понял ее значения как произведения драматургии.
