К тому времени я знала уже «Тень», «Дракона», «Обыкновенное чудо» (последнее успела даже посмотреть в Москве с Гариным-королем в его же постановке) — и мой «детский» Шварц постепенно приобретал черты акимовского гениального портрета 1938 года — единой легкой линией очерченная фигура человека, которого гильотина не заставит черное назвать белым, — у стола с верблюдом, в пустой, полуреальной, как из сна, комнате.
Я осознала к тому времени дистанцию, поэтому съежилась от неловкости, когда Шварц сказал:
— Ходят слухи, что ты пишешь стихи.
— Эт-то не стихи, — мрачно пробубнила я, готовая провалиться и растерзать сплетников. Это была моя страшная тайна — даже от мамы.
— А что же это такое? Проза?
— Н-нет. Это — так… (неопределенный жест). Понравилось; например, что солнце рассыпается по ночам на звезды. Раскалывается. От ужаса, что увидело за день. Я и пишу стих. Дли-и-нный. И все остальное там — ни при чем.
— Ну и что? Можно и так. Только каждый день. Вот сегодня — тебе нравится спектакль?
— … (Опять последовал неопределенный жест).
— Ну, это не важно. Обязательно все напиши. Вернешься домой — сядь и пиши. Этим каждый день надо заниматься. Иначе ничего не выйдет. (И не вышло! Не по Сеньке шапка оказалась — оно, может, и к лучшему; плохо только, что не воспользовалась приглашением прийти в гости на Посадскую. Не успела.)
Через год, в 1957-м, Акимов ставит новый шварцевский спектакль — «Повесть о молодых супругах». Шварц, уже тяжело больной, дорабатывает финал. Дорабатывает мучительно — благополучные концы давались ему трудно, и волшебная палочка, хоть и спасала положение, но не всегда убедительно. Ибо был он реалистом в самом прямом значении этого слова — т. е. писателем, не допускающим никакого вранья.
«Молодые супруги», может быть, не самая удачная из пьес Шварца, но когда в центральной газете маститый автор многотомного эпического полотна, ныне спокойно пылящегося на полках, написал, что идея этой пьесы «равна куриной пипке», — весь Театр комедии воспринял это как личное оскорбление. А я разразилась гневным посланием «в защиту», пользуясь лексикой, наиболее доступной маститому автору. Конечно, дальше стенгазеты театра данное послание не пошло, но моральное удовлетворение я получила. И один из самых крупных комплиментов в своей жизни: кто-то из актеров решил, что это написано самим Николаем Павловичем! Очень я была горда и польщена.
Шварца к тому времени уже не было.
Он не дожил ни до этого хамского выпада против «Молодых супругов», ни до премьеры второй, 60 года издания, «Тени», ни до второго «Дракона», поставленного Акимовым в относительно благополучном, казалось бы, 62 году. Но даже в этом благополучном году нашлись бдительные дяди и пропахшие французскими духами, элегантные, как Юлия Джули, тети из многочисленных управлений, которые в доступной форме разъяснили народному артисту СССР Николаю Павловичу Акимову разницу между печатной продукцией и сценическим действием, указали на неправильность акцентов, на сложную международную обстановку, на непредсказуемость зрительских реакций.
В общем, чрезвычайно простая мысль Генриха — «вредно народу смотреть на так называемых хороших людей» не только в жизни, но и на сцене была с грехом пополам усвоена — и «Дракон» вновь исчез из репертуара.
Стоя на панихиде в Доме писателей в 1958 году, я понимала, что уходит Ланцелот. И я не успела с ним договорить. И поклониться щедрости его и бесстрашию, с которым он обрушился на Дракона. Первый. Один на один.
Откуда же мне было знать тогда, что в это же самое время, в рязанской глуши, новый Ланцелот, с ума сходя от боли и любви к поруганной Драконом земле, к ее душе, плоти и мозгу, — пишет свой первый гениальный роман, который потом всем миром признанные авторитеты сравнят с готическим храмом (4).
Ланцелоты-то бессмертны.
И не ставьте их, не печатайте, и ссылайте, и не показывайте народу. Как ни вредно ему смотреть на хороших людей, а он ухитрился. Хоть через закопченное стеклышко.
И вряд ли тогда сохранят покой и уверенность хитрые бургомистры и образованные Генрихи. И никакие связи им не помогут. Но они сами виноваты — ведь предупреждал же их Сказочник.
А сказочников надо слушаться. Не потому, что они старше и умнее, а потому, что они вечны.
Эраст Гарин
Для чего пишется сказка?
После кинотрудового дня на «Ленфильме» я задремал на диване одиночного номера в «Астории». Прежде чем окончательно отойти ко сну, решил пройтись, подышать воздухом.
Вышел на улицу. Было уже поздно. Редкие прохожие показывали, что время близится к полуночи.
Поравнявшись со старомодным домом на Малой Морской (ул. Гоголя), я с любопытством заглядывал в затемненные окна, представляя себе, что в сущности совсем недавно из ворот вот этого дома выходил на Невский проспект автор «Ревизора».
Еще несколько шагов, и я на этом проспекте. Приближаюсь к мосту, который во времена Гоголя назывался Полицейским. Меня окликают.
Неширокую в этом месте улицу переходит комедиограф. Мы здороваемся.
— А знаете, Эраст, мне ведь только что исполнилось пятьдесят, — сказал он с деликатной грустью.
— Подумаешь, ну и что? — несколько нагловато утешил я его, имея временную фору перед собеседником и потому высокомерно оценивая ограниченность нашего пребывания на горбу планеты (1).
Я и не предполагал, что таксомотор «небесной механики» так быстро прокрутит свои показатели.
Король в «Обыкновенном чуде», усомнившись в существовании любви, спрашивает молодежь:
— Аманда, вы верите в любовь?
— Нет, ваше величество.
— Вот видите! А почему?
— Я была влюблена в одного человека, и он оказался таким чудовищем, что я перестала верить в любовь. Я теперь влюбляюсь во всех, кому не лень. Все равно!
— Вот видите! А вы что скажете о любви, Оринтия?
— Все, что вам угодно, кроме правды, ваше величество.
— Почему?
— Говорить о любви правду так страшно и так трудно, что я разучилась это делать раз и навсегда. Я говорю о любви то, чего от меня ждут.
— Вы мне скажите только одно — есть любовь на свете?
— Есть, ваше величество, если вам угодно. Я сама столько раз влюблялась!
— А может, нет ее?
— Нет ее, если вам угодно, государь! Есть легкое, веселое безумие, которое всегда кончается пустяками.
(Выстрел.)
— Вот вам и пустяки.
