Неудивительно, что Паибекаман сохранил банку! Для них было бы лучше, чтобы фараон умер, но даже в этом случае мне бы не удалось спастись, чтобы не стать угрозой для их будущего, в которое они всегда смотрели с безграничной предусмотрительностью.
— Я смогу назвать их, мой господин, — сказала я, — но я ничем не смогу подтвердить свои слова.
— Тогда я желаю тебе спокойной ночи. — Он прошагал к двери и резко окликнул стражника. Не взглянув в мою сторону, царевич вышел, и остальные последовали за ним, Каро мельком улыбнулся мне на прощание.
Едва они исчезли в сгущающемся сумраке, как вошла служанка с горящей лампой в руках. За ней несколько слуг сгибались под тяжестью моих сундуков и постельных принадлежностей. Им понадобилось какое-то время, чтобы сгрузить все на пол и удалиться, и еще время потребовалось девушке, чтобы постелить мне постель и разложить на моем столе косметические принадлежности, которые были лично моими, а не Дисенк, а также парики, лампу и другие мелочи. Я сразу заскучала по Пентауру. Хоть он любил меня. Он мой сын. Будут ли ему говорить обо мне с почтением, когда меня не станет, или станут отравлять память обо мне и он будет стыдиться своей матери? Грозящая мне смерть казалась совершенно нереальной, и я постаралась отогнать от себя эту мысль.
— Я все приготовила, госпожа Ту, — робко сказала девушка. — Принести тебе еду?
— Нет. — Я ничего не ела с самого утра, но сама мысль о том, чтобы заставить себя проглотить что-нибудь, была невыносимой. — Ты можешь идти. Придешь утром.
Она покорно постучалась, ее выпустили, и, как только я осталась одна, я бросилась к подушке, в которой хранился секретный свиток царевича. Она была разорвана и зашита заново. Я прощупала ее всю. В ней больше ничего не было, кроме набивки.
Я проверила свою врачебную сумку. Все было на месте, кроме фиала, в котором Гуи дал мне мышьяк. Отодвинув ее, я взяла подаренную отцом шкатулку, вынула фигурку Вепвавета и поставила ее на стол.
— Ты тоже предал меня, бог войны, — обратилась я к нему. — У меня никого больше не осталось. — Но потом я схватила его, неистово прижала к груди и села на край кровати. Свежее белье, что постелила девушка, пахло моим счастьем, моим Пентауру, шафраном и миррой, и из глаз моментально хлынули слезы. Я отдалась своему горю, чувствуя себя совершенно потерянной и обреченной.
Я не думала, что мне удастся заснуть, но сильные переживания минувшего дня измучили меня, и я наконец забылась тяжелым сном. Когда я проснулась на рассвете и поняла, где нахожусь и что происходит, я снова залилась слезами и прорыдала весь день. Я не могла остановить слез. Лишенная всего, всеми покинутая, я в глубине своего сердца еще не верила, что стремительные события последних двух дней происходили на самом деле; долгие часы в моей голове сплетались в странные фантазии. Конечно же, я просто сильно заболела и была при смерти. Или во время посещения Гуи вверг меня в транс, из которого я скоро выйду, сяду в свой чудесный маленький скиф и вернусь в гарем.
Но на эти иллюзии плотным покровом наслаивалась глухая боль. Гуи, Гунро, Дисенк — все они были моими врагами. Я никогда ничего не значила для них. Притворяясь, что восхищаются мной и уважают меня, они использовали доверчивую маленькую крестьянку из Асвата и теперь, когда она стала не нужна им, забыли о ней и устремились к более привлекательным целям. Она была для них обломком крушения, выброшенным на берег, бесполезным треснувшим горшком, рваной тряпкой, объедками, хлебными крошками или кожурой от фруктов, что остаются на тарелке после трапезы.
Долгое время спустя ко мне впустили девушку, за ней шел раб с огромной чашей теплой воды, он поставил ее на пол и удалился. Я поблагодарила их обоих, отметив, как они скользнули взглядом по моему лицу и быстро отвели глаза. Следы моих страданий были слишком очевидны. Я благодарно стояла, пока девушка мыла меня, и потом спокойно сидела, пока она изо всех сил старалась убрать мои влажные волосы и наложить краску на лицо. У нее не было уверенных движений опытной Дисенк, но я предпочитала сейчас чувствовать на себе ее неловкие, старательные руки, которые не желали мне зла.
Когда она втирала мне в шею шафранное масло и успокаивающий аромат, который я так любила, начал наполнять комнату, дверь отворилась. Мне принесли еду, и я обнаружила, что проголодалась. Девушка одела меня в мое желтое платье, обула в украшенные бусинами сандалии, надела на руки золотые браслеты и продела в уши яшмовые серьги.
Я начала приходить в себя. Время от времени на меня накатывали волны неверия и тоски, но я уже могла справляться с подступавшими слезами и держаться. Несмотря ни на что, я была госпожа Ту. Я смогу скрыть свое страдание. Я уже вырыла ямку, в которую сброшу его, укрою сверху своей жизнестойкостью, забью его своей способностью если не прощать, то, забывать. Казалось невероятным, что судьи признают виновной меня, когда я была всего лишь фишкой на игральной доске, а не игроком, что передвигает фишки, — я искренне верила в это! Глядя на меня, слушая меня, как они это делали вчера, разве они не разглядели истину?
Закончив прислуживать мне, девушка ушла. Я попыталась отвлечься чтением своих бесчисленных свитков, но, по ошибке развернув старое письмо от брата, пришла в такое отчаяние, что едва удержалась, чтобы не закричать; тогда я закрыла сундук и легла на кровать, уставившись в потолок. Глаза жгло от пролитых слез и усталости. В каморке становилось жарко. Я хотела подойти к двери и заговорить со стражниками, но от слабости не могла даже сесть.
Сразу после полудня пришел тот самый писец, что записывал вчера мои показания. Я бы предпочла писать царю своей рукой и на своей дощечке, которая оставалась предметом моей гордости, но, рассудив здраво, я решила, что лучше, чтобы все было сделано официально. Он опустился на угол ковра, который теперь немного закрывал земляной пол, приготовил свои принадлежности, проговорил молитву Тоту и ждал.
Я колебалась. Слова нужно было подобрать совершенно точные. Каждое из них должно обладать меткостью стрелы, чтобы попасть в чувствительное место в сердце фараона и вызвать сочувствие в нем.
«Владыке всей жизни, божественному Рамзесу, приветствие, — начала я. — Мой повелитель! Пятеро мужчин, вместе с твоим знаменитым сыном царевичем Рамзесом, ныне судят меня за ужасное преступление. Согласно закону мне могут отказать в участии в судебном заседании, но я могу обратиться к тебе, поборнику Маат и высочайшему вершителю справедливости в Египте, с прошением лично выслушать слова, что я желаю высказать касательно обвинения против меня. Посему умоляю тебя, ради любви, что ты испытывал ко мне, вспомни все, что было между нами, и не отказывай мне в милости почтить меня в последний раз твоим присутствием. В этом деле есть обстоятельства, которые я могу доверить только тебе. Злоумышленники могут опровергнуть это прошение в попытке предотвратить свою судьбу. Но я заверяю тебя, мой царь, что я больше жертва, чем преступница. Прошу тебя, прояви свою удивительную проницательность и подумай над их именами».
Я быстро взвесила соображения, что прошение может быть прочитано Рамзесу вслух, когда он будет сидеть в своей приемной и заниматься текущими делами, и потом решила, что это не имеет значения, если один из заговорщиков случайно окажется там. Он будет казаться озадаченным. Он укажет, думала я, что обвиняемый всегда наговорит что угодно, лишь бы избежать уготованной ему участи, и не стоит верить во всякий вздор. Но я рассчитывала на несомненную сообразительность фараона и на его память обо мне как о женщине далеко не глупой. Удастся ли мне заставить его встревожиться, вызвать его интерес настолько, чтобы я могла рассчитывать на аудиенцию?
