— Позволяешь, чтоб отняли у тя такой град, такую землю богатую! Не позволю я тебе! Слышишь, не позволю Владимирово дело прахом пустить! Муж мой покойный землю Волынскую холил и лелеял, яко чадо возлюбленное, градки возводил и крепил, заботушку о кажинном смерде имел! У тя ж одни ловы на уме токмо! Как не стыдно, князь!
— Что ж ты от меня хоть? — морщась, с видимым недовольством спросил её Мстислав. — Чтоб я на Юрья ратью шёл?!
Он раздражённо засопел, засверкал на Ольгу глазами-буравчиками, грозно сдвинул брови.
— Ратью?! Можно и ратью! На мой Кобрин вот тож наскочили было! Доколе терпеть? Татар призови, к Ногаю пошли! Мигом Лев и сынок его притихнут! А коли не ты, дак я, жёнка слабая, сама к татарам поеду! Всех на уши поставлю, но мужнину волость зорить не дам!
В твёрдых словах княгини слышалась решимость, в чертах полного лица сквозила непоколебимость, напоминала она сейчас огромную медведицу, готовую броситься на любого, посмевшего обидеть её детёнышей.
Мстислав, сметливый, быстрый на дела, не любящий долгих обсуждений на боярских и княжеских советах, ещё во время её последней гневной тирады понял, как следует сейчас поступить. Подумалось, что, воистину, нечего Юрию сидеть в Берестье. Разбойник он, Юрий, одно слово!
— Вот что, Ольга. Пошлю я ко Льву старого боярина свово, Павла Дионисьевича, — объявил он. — Боярин сей хитёр, увёртлив, умом сверстен. Пригрозит он Льву, что, еже Юрий из Берестья не отъедет, наведу я на Галичину татар. Вельми Лев их боится.
— Ну, хоть так. — Ольга, вся красная от волнения, откинула голову на спинку обитого парчой кресла.
Она сделала пока всё, что могла, и гневом своим подтолкнула ленивого Мстислава к решительному действию.
Сейчас ещё Ольга не знала, не догадывалась, что уже почти спасла Червонную Русь от ужасов междоусобных браней.
89.
В светлой палате Львовского дворца, украшенной майоликой[229], со свечами в семисвечниках на стенах, с подвешенными к высокому потолку на цепях хоросами, проходил совет «набольших» мужей Галицкой земли.
Князь Лев, сумрачно супясь, переводил взгляд с одного боярина на другого. Руки его крепко стискивали резные подлокотники стольца. На голове старого князя, переливаясь разноцветьем каменьев, сверкала золотая корона. Хламида из тяжёлого ромейского аксамита, надеваемая, как правило, в торжественных случаях, облегала его стан. Рынды в красных, шитых золотыми нитями кафтанах, с бердышами за плечами грозно застыли у князя за спиной. Бояре, тоже разодетые в дорогие одежды, в камке и парче, в мехах и дорогом сукне, сидели в несколько рядов по обе стороны от стольца.
Говорил Мстиславов посланник, Павел Дионисьевич. Это был дряхлый древний старик, с узкой и длинной белой бородой, со сморщенным скуластым тёмно-коричневым лицом. При ходьбе он опирался на деревянный посох, а когда говорил, сильно щурил подслеповатые слезящиеся тускло-серые глаза.
— Послал сказать тебе, княже, брат твой Мстислав, глухо хрипел Павел. — Выведи сына своего Юрья из Берестья. Не по праву занял он сей град на Буге-реке.
— Передай: это Юрьевы дела, пусть к нему и шлёт, — усталым голосом отвечал Лев.
Не хотелось «королю Галицкому» вмешиваться в распри своих родичей. Думалось: пусть там разбираются между собой брат и сын. Болела спина, желание было поскорей закончить этот ненужный совет и прилечь в опочивальне. Или, на худой конец, снять с себя опостылевшие тяжёлые одеяния и развалиться в одной рубахе в глубоком мягком кресле с книгой в руках. Надоели, ох, как надоели Льву мелкие дрязги родичей, жалобы крестьян, которые приходилось без конца разбирать, переговоры с татарским баскаком, вечно норовящим урвать больше, чем полагалось!
«Почему Мстислав прислал этого старца? — мучился Лев в догадках. — Правда, Павел умён и хитёр, как лисица. Но... ведь едва жив. Старше меня лет на десять. Или... Павел служил отцу. Напомнить хочет Мстислав, что одного мы отца дети? Брат не дурак. Сверстен умом. Зря ничего делать не станет. Давно бы вышиб Юрия из Берестья, если бы мог. Значит, не может? Выходит, что так. Тогда и не надо ему уступать».
Лев устало, из-под нахмуренных седых бровей смотрел на иссушённое годами и болезнями лицо Павла. Оно напоминало ему мощи святых угодников Киево-Печерской лавры.
Павел шумно выдохнул, провёл десницей со скрюченными хирагрой перстами по впалым ланитам, в умных чёрных глазах его зажёгся лукавый огонёк.
«А очи, как у молодого, блестят. Воистину, хитрец. Из старых отцовых бояр. Много чего повидал на своём веку. Нет, не так всё просто здесь. Но скорей бы уже сказывал, не мешкал. Спина разболелась, будто бьют по ней палками». — Лев сцепил зубы, сдерживая готовый вырваться из груди стон.
— Зря такое баишь, княже. Ты — старший, тебе Мстислава с Юрьем надоть судить и рядить. И приехал я к тебе как ко старшему в роду. Не попусти лиходейства, крамол, княже! Укороти сына свово!
Лев начинал гневаться.
— Что ты заладил, Павел Дионисьич! Не попусти, укороти! Сын мой — не малое чадо. Разберёт сам, как быть.
— Корысть, княже, губит душу человечью. Корысть сия, зрю, и тобою, и сыном твоим овладела.
— О своей душе сам я позабочусь! — отрезал Лев.
— Князь Мстислав велел тебе передать, — продолжал Павел. — Еже не уйдёт Юрий добром из Берестья. наведёт он на Галичину татар Ногаевых. С Ногаем соуз князь Мстислав заключил. Мыслю, тебе, княже пресветлый, не след бы с Ногаем прю иметь.
«Вот оно что!» — Лев едва не вскрикнул и, несмотря на боль, в ужасе вскочил со стольца. Страшная мысль о новом татарском нашествии пронзила его острой болью, пальцы рук предательски задрожали.
Бледнея, Лев с трудом подавил дрожь и промолвил:
— С Ногаем ратиться нам нельзя. Все погибнем тогда под кривыми саблями и стрелами татарскими. Мир Галицкой земле нужен.
В голосе его слышались испуг и неуверенность. Князь справился с волнением и обвёл взором притихших бояр.
«Они боятся не меньше моего», — эта мысль ободрила его и позволила даже улыбнуться одними уголками сухих губ.
Насторожённо озирался по сторонам Иоаким, всполошно крестился и шептал: «Господи, помилуй!» дьяк Калистрат, боязливо низил очи Варлаам Низинич. Андрей Путивлич сокрушённо качал седой головой, мелкая дрожь била боярина Филиппа.
Иные, помоложе, видно, не понимая всей опасности Ногаева нахождения, наоборот, глядели смело и открыто, готовые по княжому приказу скакать куда угодно и биться с кем угодно.
Но таких даже среди молодых было
