домой. И Коч удрал обратно в деревню, благо причина для этого была веская: они и впрямь разругались с дочерью. Лещов же верил Кочу, выслушивая про недостатки ленинградского климата. Во время войны он служил в Ленинграде. Конечно, Лещов, если б даже и запомнил, какой в Ленинграде климат, то давно бы об этом забыл. Но сам факт пребывания в Ленинграде и жестокого брюшного осколочного ранения, после которого Лещов (возьми любого и каждого!) еле выжил, был настолько понятным и достоверным, что Лещов бы поверил сейчас чему угодно, что касается Ленинграда.
— Саша, — Коча зовут Александром Николаевичем. — Саша, ты там на Литейном-то не был?
Коч на Литейном не был. Лещову же хотелось поговорить именно о Литейном, так как с этим проспектом у него связаны какие-то солдатские, по-видимому, любовные воспоминания.
Просидев у Лещова до ночи, Коч, несмотря на уговоры, ушел в холодный дом ночевать, а утром, еще не зная, что будет сажать, уже перекапывал гряды.
Была весна. Причем весна победная, юбилейная. Коч тоже был фронтовик, но не любил вспоминать войну. «Чего хорошего? — думал он про себя. — Народу столько прибито. Самого молодого, ядреного…» Медали он все же хранил тщательно и даже брал их с собой, когда ездил к дочери, не в пример тому же Лещову. Тот совсем не следил за этим делом. Внуки, приезжающие гостить на лето, растаскали и растеряли все, и без того немногочисленные, лещовские награды.
В тот день Коч вскопал гряды. Сажать же что-то было не только рано, но и нечего: уезжая к дочери, он отдал по людям весь картофель и лук. В пустом погребе по колено стояла вода… Опять идти занимать? Ведь вот же пришлось занимать даже угли для самовара…
Коч, не раздеваясь, сидел на лавке. В избе после одной топки едва-едва чувствовалось тепло. Пахло плесенью. Дом еще не просох и не пропитался жилым духом. Кочу стало тоскливее, чем в Ленинграде. В это время и зашел к нему Валька. Может быть, тракторист надеялся на выпивку, хотел в трудную минуту поддержать Коча, скорее всего и то, и другое.
Валька прищурил свои водянистые глаза, оглядывая углы:
— Не топил, что ли? Как в погребке.
— Да топил! — оживился Коч. — Мало, видно.
В доме, конечно, было что выпить, нюх пьянчужки не подводил Вальку, но Коч был совсем в другом настроении, а с горя старик никогда не пил. Поэтому Валька вскоре собрался уходить и пригласил Коча к себе.
— Ладно, — сказал Коч.
— Я грядки-то вспашу, когда лошадь освободится.
— Да я вскопаю лопатой, — сказал Коч.
— А знаешь что, Александр Николаевич? — Недовольный Валька уже держался за скобу. — Тебе жениться надо.
— А? — Кочу было приятно услышать такое неожиданное предложение.
— Жениться, говорю, надо! — грубо сказал Валька.
— Да нет, что ты, парень! Не дело не говори.
— Чего не дело, чего не дело! — Валька даже обозлился, хотя злился-то он явно по другой причине. — Самое дело! Тебе сколько?
Коч сказал и покаялся: семьдесят восемь лет тоже не шутка.
— Ну и что? Вон на Кавказе живут до ста пятидесяти.
Валька ушел, хлопнув дверью.
Коч глубоко вздохнул. Потом он переобулся, взял в сенях лопату и пошел в огород вскапывать остальные грядки. За работой забылась злая Валькина шутка. Но где-то в подсознании (так же как истинная причина возвращения) засела и обосновалась пока еще спорная и непрочная мысль о женитьбе. Вернее, предчувствие этой мысли.
* * *
Лето выдалось неустойчивое. В природе все перепуталось, извечные приметы обманывали и не совпадали с давно выверенными предсказаниями. Впрочем, и предсказания метеорологов, передаваемые по телевизору, тоже иной раз обманывали не меньше.
Коч почти ежедневно ходил смотреть телевизор к Лещову.
За лето он вновь обжился. Да и что обживать? Все давным-давно обжито… С весны он посадил огород, кочней полсотни капусты, да столько же брюквы, две грядки картошки и грядку луку. Даже про огурцы не забыл, но эти пожелтели и не росли. Все шло не как обычно: и ведро не к месту, и дождь невпопад…
Сенокос выдался вовсе какой-то дурной. То все засохнет от жары, то вдруг накатится холодина, хоть надевай шубу, чтобы сметать стожишко. Коч накосил за лето стогов пять.
— Ну, Александр Николаевич! — подначивал Валька. — Ты процентов на двух коров накосил. А я и на одну не могу.
Валька заливал: корову он держал, и сено начисляли ему бесплатно как механизатору. Правда, и косить заставляли, но какой из него косец? За лето он дважды прославился. Один раз чуть не задавил человека, в другой еле не утопил трактор.
Итак, Кочу (возьми любого и каждого) полагалось В пятнадцать процентов от накошенного в колхоз. Ему не захотелось продавать это сено, поэтому осенью он купил! у Лещова молодую суягную овцу. Чин чином привел ее в свой хлев. Но до снегу было еще далеко. Овец выпускали в загородки. Коч только что убрал брюкву, выкопал картофель. Загородка оказалась свободной, но овца не стала ходить. Она сразу начала блеять и бегать вдоль изгороди, стремясь обратно к лещовским овцам. До чего доблеяла, что даже охрипла, а под конец сунула голову промеж двух жердей и еле не удавилась. Коч завел ее в хлев. На языке у него уже скопилось множество нехороших слов, он крякал, держал себя в руках. Разжигая самовар, он зацепил его балахоном и опрокинул, сел к столу и начал плеваться, мысленно ругая себя и весь белый свет: «Дьявольщина. Куда ни ступи, везде неладно. Все ползет, за что ни возьмись. Это разве нармальная — жизнь? Нет, не нармальная!»
То, что жизнь, как и погода, пошла «ненармальная», Кочу ясно было и раньше. Но раньше он терпел. Сегодня же терпение кончилось и стало понятно, что так дальше нельзя. Надо было что-то делать. А что делать? Что ни возьми, хоть в кухне, хоть в сенях — все требует женского внимания и догляда.
Коч, сидя в кути, перебирал в уме своих ровесников, с которыми начинал жизнь. И его опять обдало холодом, как тогда в Ленинграде, когда узнал, что людей в больших городах не хоронят, а сжигают
