такси с места берет большую скорость. Розовые шары и ленты бьются от встречного воздуха. На капоте, привязанная, сидит пучеглазая пластмассовая кукла. Она изображает, видимо, будущее потомство.
Сегодня воскресенье — день свадеб. Следующие три машины ждут очередную пару, родня, свидетели и новые зрители толпятся около. Тут же и двое наших мужчин-пенсионеров. Они разговорились, поминутно собираются уйти и никак не могут этого сделать. Молодые выходят из подъезда, их поздравляют, целуют и фотографируют.
— Невеста-то, — моложавый пенсионер тычет локтем дядечку с сумкой.
— Чего?
— Да лицо-то… В два цвета. И сама широконька.
— Точно, с брюхом. Не могла потерпеть-то.
— А ежели он прижал? Дотерпи тут. Он вон какой верзила здоровый!
— Да я бы как дал, так он бы и отлетел! На два метра! Оне что, уж и не ухаживают теперь? За девками-то?
— Кто за кем ухаживает! Теперь девки сами ребятам на шею вешаются.
— Не всякая!
— Да почти всякая. А я вон, бывало, женился-то… Три года ходил за своей Натальей. Бывало, не коснись. Держала дистанцию.
— Ну уж… Поди, врешь.
— Нет, не вру. Дело прошлое.
— Дело забывчиво, тело заплывчиво. Тоже, наверно, шалил.
— Мне какой интерес врать? — Дядька трясет от возмущения сумкой. — А теперь вон какая мода пошла, откуда чего берется. Меня на первый май зовут, значит, на свадьбу. И родня-то такая, что смех! Семая вода на десятом киселе. А пошел ведь! Дурная голова… Тоже тут расписывались. Свидетели с двух сторон. Одна свидетельница до того бойка, что туфлю еще на улице потеряла. Искали всем миром. Ну, расписались, значит. А невесту из загса, гляжу, выводят под руки. Только отъехали — бух! На той же машине прямо в родильное помещение! А дома уж столы сдвинуты. Куда столько закуски девать? Салаты прокисли. Вину, тому, правда, ничего бы не сделалось. Стояло бы хоть и до Нового года. АН нет! Не устояло! Пошли пазгать без невесты, как век не пивали. Добрались. Жених в черном костюме, при галстуке. Один сидит, как на суде. Ну, выпили один раз, другой, он и зашевелился. А тут «горько!» кричит какой-то дурак. Да все и остальные заорали: «Горько! Горько!» Ну, думаю, и правда несладко жениху-то. А он хоть бы тебе что. Тещу сгреб. А та хоть бы и сама замуж, так не прочь, раскраснелася. Плясать пошла после таких поцелуев. Напились дозела. Теща поет, молодяжка под радиолу ноги выкидывает. Сват уснул. Я пошел на воздух. Гляжу, жених в коридоре невестину свидетельницу вот жмет, вот жмет! Нет, думаю, добром это не кончится, надо домой. Разве это свадьба? Не свадьба, а что-то вроде дарового банкета. Хозяйку поблагодарил да и шапку в охапку, на автобус.
— Да…
— Вот так. Теперь мужскому полу не то что раньше…
Небольшая толпа у подъезда тает, дядечка решительно берет сумку:
— А ты не воронежской?
— Нет, всю жизнь тут живу, только на войне и бывал.
И оба расходятся по своим делам.
КОЧ
Коч овдовел позапрошлой зимой. Он продал овец и кур, повесил на ворота старинный амбарный замок и уехал к дочери в Ленинград.
Люди поверили: это насовсем.
Только Лещов — сосед и однофамилец — шел против всех:
— Знаю я его! К весне прикатит. Как тут и был. Возьми любого и каждого.
(У Лещова есть поговорка: «Возьми любого и каждого». Он так к ней привык, что употребляет к месту и не к месту.)
— А чего он куриц-то решил? — горячился тракторист Валька. (Это второй сосед Коча по прозвищу Зюзя, да не просто Зюзя, а даже пан Зюзя. В деревне любят смотреть телевизор.)
— Курицы дело плевое, временное, — спокойно возражал Лещов. — Теперь с инкубатора цыплят продают. Бери хоть сто штук.
— Ну и что?
— Вот ежели бы он дом продал, товды бы я и поверил.
Валька, живя со своей обширной семьей в старой тесной избенке, приценивался к ядреному дому Коча. Дом этот стоял посреди деревни «как стопочка», что редко можно было сказать о самом покупателе. Пан Зюзя был почти ежедневно пьян, по-видимому, привык. У него много раз отымали трактор, к чему он тоже привык. Но ведь тем же путем можно привыкнуть и к возврату машины! Что бы ни случилось, дело, в конце концов, завершалось тем, что Валька снова усаживался на трактор.
Валька предлагал Лещову биться об заклад, так был уверен, что Коч не вернется. Лещов отказывался, а зря. Весной Коч действительно прикатил домой. Валькины мечты о покупке у Коча дома и бани развеялись вместе с дымом из этой самой бани. Коч в первый же день отпарил и смыл неприятные ленинградские воспоминания. Придя к Лещову и сидя за самоваром, он рассказывал:
— Климат, климат не тот! Наш климат не сравнить с тамошним. Как в деревню ступил, сразу по-другому чувствую.
Кой черт климат! Наш климат давно сравнялся с ленинградским. Коч знал об этом не хуже «любого и каждого». Говорил бы уж лучше, что не поладил с дочерью, о чем и судачила вся деревня.
Но почему не поладил? Народ любит судачить, не разобравшись. Беда же заключалась в том, что Коч привык жить в просторном доме. Он наверняка упал духом, когда поселился в тесной городской квартире. Там не было не только русской печи, но даже и постоянной кровати. Каждый раз, когда надо было ложиться спать, Кочу ставили железную раскладушку. Так что климат климатом, а основная причина, осознанная Кочем, крылась глубже, то есть в семейных делах. Это Коч знал и никому не рассказывал. Но люди-то все равно говорили. Таким образом, «дезертир Ленинграда» (как тотчас прозвал Коча Валька) | словесно оправдывал свое возвращение климатом, на самом деле уехал из-за ссоры с дочерью. Но самая главная причина, даже не осознанная Кочом, была совсем в другом: он узнал, что в Ленинграде людей не хоронят в земле, а сжигают в печах. Это было для него непонятно, непри вычно и жутко. Быть сожженным он не хотел, такая перспектива приводила его в ужас, его неудержимо потянуло
