близилось; что-то во мне зрело, закипало, готовое хлынуть через край; что-то в глубине моего горла ждало сказать богам, что я думаю о них и об их суждении. Но не в тот день. То был день, когда я перевернулась в грязи, убрала с глаз листья и увидела дом, смотрящий прямо на меня.
Возможно, что дом – в дождевом лесу даже утро выглядит как вечер, и ничто не является тем, чем кажется. Бодрствование мало чем отличается от сна, так что в первый раз, когда я взглянула, это было лицо с четырьмя или пятью отверстыми ртами. Во второй раз, когда солнечный свет прорезался лучиками-лезвиями, оно предстало как дворец, один этаж которого стоит на другом. В третий, когда я открыла глаза, мне явилось подобие целой усадьбы – конечно же, в склоне холма, где кто-то словно высек величественный дом, выступающий из каменно-лесистых челюстей.
Деревья и кустарники росли где заблагорассудится, поэтому невозможно было охватить весь дом одним взглядом. Прямо под гребнем находились крыша, стена и четыре гигантские колонны, подпирающие дом. Между колоннами наверху три темных окна – по небольшому справа и слева, а среднее вышиной с дверь, под ними – арочный проход, тоже темный. Дом, похожий на лицо, одновременно печальное и испуганное, сквозь налет из мха, дерна, грязи и помета белел цветом кости. Часть штукатурки на нем давно отвалилась, обнажая кирпичную кладку, эдакие мышцы под кожей. Двери нет, но кому нужна дверь, когда внутри так темно? Тот, кто строил это место, потратил много сил не на вход, а на дорожку к нему, потому как кирпичи выстилали землю гладко, будто дорогу в Фасиси, и это породило догадку: не является ли сие место обиталищем некой причудливой ведьмы. Но там не обитал никто. Внутри было чернее ночи, и пробираться пришлось ощупью, будто слепой; на ощупь опознавались и предметы. Колонны с бороздками от последнего животного, их расцарапавшего, соломенные ширмы, сквозь которые можно просунуть руку, и запахи, запахи, сочащиеся отовсюду. Ковер вонял грязью и дерьмом, кувшин кисло попахивал остатками давнего вина, а табурет – последним зверем, что на нем сидел. Сложно сказать, был ли здесь пол земляной или просто пыльный. И ничего, чем можно разжечь огонь.
Освоиться здесь не составило труда. Обитателям леса не потребовалось много времени, чтобы уяснить: здесь поселился некто новый, и он не зверь, не птица и не дерево. Протянуть нескончаемый день выходило труднее, потому что, сколько бы я ни растаптывала один, всегда наступал другой. Наблюдая за тем, как проводит день мелкая ядовитая лягушка, я училась с этим справляться. Сначала разделить день пополам: время спать – время гулять. Затем раздробить его помельче, затем еще и еще. Разорвать день на кусочки, которые можно проглатывать, и так, глядишь, можно сдюжить. Открылось и кое-что о сне.
Глубоко в зарослях, когда я только начала различать между собой растения, я нашла одно, которое решила заваривать вместо чая, а оно меня неожиданно усыпило. Поскольку этот сон исходил не от меня, то не было и сновидений. Я стала делать нечто противоположное своему дневному времяпрепровождению – наращивать свой сон. От забытья, длящегося считаные секунды, до половины дня, затем до двух дней, до четверти луны – и вот однажды я очнулась с грибами в волосах и с кустиком, проросшим у меня между пальцев. А еще с двумя обезьянками-колобусами – матерью и детенышем, – приютившимися у меня на животе. Сон продержал меня в своих объятиях полгода – я это поняла по тому, что пришло и ушло лето – и за это время их в моем доме поселилось целое племя. Мне было всё равно. Если я и так страдаю беспамятством, зачем мне вообще что-то запоминать? Когда я снова готовила свой сонный взвар, обезьянки следили за моими действиями грустно-тревожными глазами.
В следующий раз я просыпаюсь по прошествии целого года – это мне известно по тому, что вокруг снова лето, а растение, которое в последний раз представало кустиком, теперь уже деревце, корни которого давно пробили горшок. Мысль ошеломляет, хотя я внушаю себе, что это, должно быть, от слабости: шутка ли, не двигаться целый оборот вокруг солнца. Проходит еще два дня, прежде чем я более-менее выдерживаю тяжесть этого давления, терплю до тех пор, пока до меня не доходит, что веса-то нет вообще – он такой легкий, что улетучивается сам собой. Твое долгое отсутствие имеет значение только тогда, если кто-нибудь считает твои дни. Но даже обезьяны не поднимают тревогу, видя, что я просыпаюсь; они лишь наблюдают, что я собираюсь делать. Голод меня не беспокоил, как и жажда, но я надеялась на душевный покой, а вместо этого во мне поселился ужас, словно непрошеный гость, который не думает уходить. Просыпаться от годичного сна без сновидений равносильно тому, что пробуждаешься не от сна, а от смерти.
В доме по-прежнему темно, но темнота – это всё же не мрак. В комнате я насчитываю трех обезьян, все самцы. Как только они видят, что я встаю, один подлезает ко мне в каком-то танце, а между двумя другими вспыхивает драка. «За тебя, – произносит голос, звучащий как мой, – за тебя». Я едва успеваю об этом подумать, как внутрь врывается сильный ветер – не ветер – и выметает их наружу. Эти коломбусы продолжают наведываться еще несколько дней, принося еду, часть которой я даже могу съесть. «Но это безумие», – говорю я себе. Сон смерти не побратим, и никакая смерть от того забвения не исходила, хотя я всё еще ее ждала. Я была одной из тех женщин, которых называют одержимыми, но одержимость где-то позади, в прошлом. «Вспомни ядовитую лягушку», – говорит мне голос. Никто не движется взад и вперед одновременно. А мысль о трех обезьянках, клянчащих и дерущихся за то, чтоб меня отыметь, вызывает у меня смех.
За исключением троицы колобусов, имевших на меня виды, большинство животных ко мне не пристает. Птицы поют и щебечут, но ни одна не подлетает близко, даже сова или ястреб. На реке не набрасываются ни бегемот, ни даже носорог. Однажды за мной пытается погнаться кабан, но ветер – не ветер – так шарахает его о дерево, что он после этого держится от меня подальше. Слониха не взволновалась, даже когда я встала между ней и ее молодью. Остальных колобусов я не интересую как жена или сестра, но они хотят, чтобы я перестала посягать на их фрукты, особенно самки. Они ссут и
