— О ком вы говорите?
— Есть такая притворщица, вечно улыбающаяся Джейн Сеймур из Вулфхолла в Уилтшире. У нее полно очень бдительных братцев, и пока она отказывает королю, а мы уже видели, к каким катастрофическим последствиям это может привести. Так вот, нужно либо избавиться от Джейн Сеймур, либо отвлечь внимание короля от нее. Ты понимаешь мою мысль?
— А что, разве Анна не может отослать юную Сеймур назад в Вулфхолл?
— Боюсь, такой шаг был бы непростительной глупостью. Это все равно что отобрать у короля мишень, когда он стреляет из лука, или сломать его любимую ракетку. Ответные действия могут оказаться… э… неприятными.
— Тогда остается лишь вторая возможность — отвлечь короля от этой девушки, — сказала Мария спокойным голосом, понимая, что глаза и дрожащая верхняя губа выдают ее волнение.
— Вот именно, Мария. — Он перестал шагать по комнате, остановился перед Марией, глядя прямо на нее, опершись о заваленный бумагами стол.
— Это напоминает мне шахматы, отец, а я никогда не была сильна в этой игре, хотя очень хорошо представляю себе роль пешек.
— Что? Послушай, Мария, все зависит единственно от милости Его величества, а ты знаешь, как ее добиться.
— Разве? Скорее уж, как впасть в немилость: я ведь давным-давно стала бесполезной и для него, и для вас, отец. Теперь я, пожалуй, пойду, пока вы не сказали ничего такого, что вызвало бы окончательный разрыв между нами.
— Сядь, Мария! Ты сделаешь это ради Анны, ради Джорджа, ради своей матери и меня.
— Не смейте впутывать сюда имя матушки, а если уж на то пошло — то и Анны тоже! Пойдемте в ее опочивальню и обсудим это дело с ней вместе, раз уж вы полагаете, что именно ради нее вы поступаете как содержатель притона разврата, как сводник!
Она увидела, как заходили желваки у него на скулах, а глаза грозно блеснули. И все же он сдержался и заговорил по-прежнему тихим голосом:
— Анна не в себе, в последнее время она многое не может понять правильно. Мы должны это сделать ради нее, не спрашивая у нее самой.
— При том настроении, в котором она пребывает в последние дни, она отправит нас всех в Тауэр, на плаху, и не посмотрит, что мы ее родственники.
— Власть Анны иной раз ударяет ей в голову, но, коль дойдет до дела, она поступит так, как ей говорят.
— Нет, отец, я решительно отказываюсь. Я не стану ни помогать вам, ни поощрять этот гнусный замысел.
— А ты что же, больше уже не любишь Стаффорда? Ты подчинишься, иначе я добьюсь, чтобы его отослали прочь или женили на ком-нибудь. Кромвель со мной заодно, а он как раз сейчас решает, в какое аббатство или замок определить Гарри для завершения образования. Вам и вправду хочется, чтобы это оказалось где-нибудь на границе Уэльса, мадам?
Мария поднялась из кресла, но прислонилась к нему ногами, чтобы коленки не дрожали.
— Попробуйте только, отец, и я пожалуюсь королеве. А Кромвель, как я сама не раз от вас же слышала, заодно прежде всего с королем. Гарри же находится официально под опекой Анны, пока не войдет в возраст. Кроме того, стоит отослать его подальше, и вам станет куда труднее вливать ему в уши яд лживых сказок о его происхождении. Вы не сможете разжечь ни слухи, ни мятеж, прикрываясь моим сыном, иначе король услышит, как все эти годы вы втайне посещали Хэтфилд. — Она едва не бегом бросилась к двери, но у порога обернулась. — Делайте, что считаете нужным, отец, только меня оставьте в покое. И детей моих не трогайте.
Он спокойно сидел за столом, будто и не слышал ее страстного монолога. Холодным тоном он заговорил, глядя ей в спину, когда она уже взялась за ручку двери:
— Мне, право же, следовало отдать тебя Кромвелю, чтобы он поучил тебя послушанию. Он уж сколько лет стремится обладать тобой, и я склоняюсь к мысли, что ты этого заслуживаешь. Ты растрачиваешь свою красоту и роскошное тело на этого изменника Стаффорда, тогда как могла бы иметь короля или по меньшей мере герцога, который спешил бы исполнить малейшую твою прихоть. Как горячо я жалел много лет подряд, что у тебя нет и половины такого ума и такой сообразительности, как у Анны. Ты так и не научилась скрывать свой страх и свою любовь, даже когда это тебе крайне необходимо.
— А если я не научилась скрывать свое отвращение и свое презрение к вам, отец, — уж простите меня! — Она рывком распахнула дверь.
— Между прочим, дочка, твоя дорогая подруга Мария Тюдор, герцогиня Суффолк, умерла вчера в Уэсторпе, так что мы можем организовать тебе брак с герцогом. Герцог, разумеется, крайне опечален, но я готов поспорить: и года не пройдет, как он женится снова. Такова вот истинная любовь.
Мария замерла, пораженная, у полуоткрытой двери. Ее красавица подруга умерла! Такая молодая! Веселая малышка Маргарет осталась без матери, а Кэтрин — там, в доме смерти.
— Кромвель собирается послать сопровождающих для твоей дочери. Его величество, несомненно, месяц будет в трауре, так что его любовные приключения, надеюсь, на время приостановятся. Он так сильно любил сестру, что дважды прощал ей глупейшие и непозволительные выходки. Всего месяц назад он через Суффолка передал, что прощает ей упрямство, с каким она поддерживала испанскую принцессу, навязанную ему в жены, когда он был еще юнцом.
Поток слов вливался в уши Марии, но она не успевала уловить их смысла. Черноволосая Мария умерла. Та Мария, которая отправилась во Францию и стала женой старика короля, лишь бы потом получить любимого ею Суффолка. Мария, напуганная, запертая Франциском на шесть недель в темный особняк Клюни, дабы удостовериться, что она не носит под сердцем ребенка. Мария, которая так сияла в день своего бракосочетания с герцогом в Париже, столько лет назад. Мария, мертвая, остывшая.
— Ты что, весь день будешь так стоять, дочка? Твоя дочь будет здесь завтра, живая и невредимая. Кромвель собирался сказать Анне, что она должна надеть двойной траур — и по своей царственной золовке, и по мертвому младенцу, — так что тебе нет нужды спешить к ней с новостями. Ступай к себе в комнату. На тебя смотреть страшно.
Мария даже мельком не взглянула на него. Желание кричать, как она его ненавидит, прошло. Оно растворилось в горе по умершей подруге, которая впервые показала ей, как можно любить человека, который, по общему мнению, тебе не пара. Мария с трудом переставляла одеревеневшие ноги по коридору, украшенному спиральными резными узорами и искусно вышитыми гобеленами, и думала: нет, она оплакивает не только Марию Тюдор. Она грустит обо всей семье, дошедшей до опасной и ужасной черты: об Анне, королеве Англии — от сестры осталась одна оболочка из страха и злости; о Джордже, которому вскружили голову новые игрушки в виде земель и чинов; о матери, вечно одинокой в Гевере, и об отце… Дальше в своих мыслях она не пошла. Толкнула дверь в свою комнату. Нэнси там не было, но это и к лучшему. Марии хотелось побыть одной.
Она порылась в деревянной шкатулке с драгоценностями. Там лежала громадная жемчужина бабушки Говард, ожерелье из кроваво-красных гранатов и другие подарки от Стаффа, драгоценности, принадлежавшие его покойной тетушке, которые она хранила здесь, не осмеливаясь надеть их на глазах обожающих посплетничать придворных. Под всем этим она нащупала пальцами маленькую шахматную пешку, вырезанную из мрамора, — из тех, которыми они играли во Франции целую вечность назад. Мария всмотрелась в эту пешку, сжала ее в ладони и, осев на пол рядом с покрытым бархатом ложем, разрыдалась.
