обретался… – младший Хомутов работал таксистом в Париже:
– Как немцы туда вошли… – старик сдержал ругательство, – дак Гришка и кое-кто еще из казаков побежали задницу им лизать. Апосля того их в Берлин пригласили, съезд устроили… – Корней Васильевич помолчал, – на бумаге всем заправлял атаман Краснов, а на деле немец, Панвиц по фамилии и мерзавец, Воронцов-Вельяминов. Он ихнему начальству речи писал и сам выступал. Слышал я его в Петровках по радио. Дорогие казаки, во всех ваших бедах виноваты жиды и коммунисты, их надо уничтожить. Тогда и настанет Дону вольное житье, как при царе-батюшке… – он принял от Джона самокрутку:
– Выпили мы с Гришкой за встречу и спросил он меня, где дети мои, офицер Красной Армии Хомутов Василий и комсомолка Хомутова Марья… – старик неслышно выматерился себе под нос:
– Что жена моя померла, он знал. В Петровках, в бывшем сельсовете, ему все сообщили… – старик добавил:
– Я ответил, что Васю последний раз видел весной сорок первого, а Марья после тифа отлежалась, да на восток ушла… – той же ночью дети Хомутова покинули хутор:
– Васины документы я у него забрал, – старик погладил конверт, – в тайник спрятал. Взяли они сала, меда моего, Васе в кисет я табака насыпал… – корявые пальцы дергали шнурок кисета, – благословил я детей моих на прощанье, обнялись мы и остался я опять один… – Джон не хотел спрашивать, что было дальше. В свете костра сверкнула слеза в глубокой морщине на смуглом лице старика:
– Кисет мне Вася отдал, – тихо сказал Хомутов, – в тюрьме немецкой. Зимой того года я детей своих увидел… – он сглотнул, – привезли их в Новочеркасск с севера, где они в партизанах воевали. В начале декабря свидание наше случилось, а под новый год я их увидел на площади у собора, на виселице… – он кивнул на пальцы Джона:
– У Васи моего такие были. Марью же… – не договорив, махнув рукой, он отвернулся:
– Дело их вел тот самый Воронцов-Вельяминов, собака. Доставили меня в Новочеркасск под охраной, привели в тюрьму, посмотреть на детей моих. Апосля свидания он сказал, что судьба Васи с Марьей решена, они против законной власти сражались, посему их повесят прилюдно. Я же должен выступить перед казнью, как отец, призвать всех к покорности немцам и нашему вождю, фюреру Адольфу Гитлеру… – Хомутов побледнел от старой ярости, – тогда я поднялся, плюнул в лицо мерзавцу и кулаками добавил, а кулаки у меня и той порой оставались сильные… – старик вздохнул:
– Гришка выступал, как дядя их. Меня в машине на площади держали, в наручниках. Им доски к телам приколотили… – голос Хомутова сорвался, – такая судьба ждет всех красных партизан… – Джон вспомнил:
– В Лионе он так сделал с Тео покойной. Но я не могу, не имею права сказать старику, что он погиб, что мы с Теодором его убили… – Хомутов оставался в немецкой тюрьме до освобождения Новочеркасска:
– Я даже тела детей моих не мог найти… – неслышно сказал старик, – немцы их в ров закатали. Гришка с ними сбежал, я жалел, что теперь мне не дотянуться до подонка, хоша он мне и брат был… – в первый послевоенный год на площади воздвигли временный монумент казненным партизанам:
– Но через год имена Васи с Марьей оттуда сбили, – Хомутов прикурил от уголька, – а меня арестовали, только теперь чека, если по-старому говорить… – Корнея Васильевича привезли в Москву:
– Но Гришку я не увидел. Его повесили с атаманом Красновым и другими, а я поехал за Полярный Круг, отбывать свою десятку… – Хомутов прислушался к ласковому ржанию жеребца из-под обрыва:
– Кости детей моих неизвестно где разбросаны, – он потер лицо рукавом казакина, – а тварь живет себе и радуется… – прозрачный, светло-голубой глаз взглянул в лицо старику:
– Не живет, – твердо сказал Джон, – он сдох давно, Корней Васильевич. Я его и казнил… – он взял в ладони загрубевшую руку старика, – после войны. Я и мальчик, которого вы в Царском Селе верховой езде обучали. Он вырос, – Джону захотелось, как в детстве, уткнуться лицом в надежное плечо старика, – у него дочка и сын родились. Это внук его… – он кивнул на реку, – старший… – крепкие пальцы Хомутова оказались неожиданно теплыми:
– За сие тебе земной поклон, милый… – шепнул Корней Васильевич, – и Федору от меня благодарность передай. Позаботился обо мне Господь, души моих детей не остались неотмщенными… – старик все же утер глаза:
– Ты воевал, Иван Иванович… – сказал он утвердительно, – я по лицу твоему вижу… – Джон поднялся:
– Скоро тридцать лет, как воюю, Корней Васильевич… – старик обнял его:
– Езжай домой, к детям своим… – он перекрестил Джона, – молодоженов наших к семье вези… – Хомутов улыбнулся:
– Есть же у тебя дети… – Джон вспомнил, как надевал медвежий клык на шею сына:
– Есть, – отозвался он, – мальчик и девочка… – солнце садилось за реку, догорающий костер переливался бронзой. Хомутов вздохнул:
– Как у меня… – он протянул Джону конверт с кисетом, герцог прервал его:
– Корней Васильевич, я обещаю… – он не знал, как и когда сделает это, но велел себе:
– Это теперь моя обязанность, как обязанностью Мишеля было кладбище в форте де Жу. Сначала он следил за могилами, а теперь Эмиль всем занимается… – Джон вспомнил о смерти Нади в альпийской крепости:
– Она просила Розу назвать дочь ее именем. Дети Корнея Васильевича тоже заслужили свой памятник… – он повторил:
– Обещаю, что память о ваших детях вернется сюда, – Джон обвел рукой затихающий луг, – имена их не забудутся, как и ваше имя… – старик поскреб щетину на упрямом подбородке:
– Меня в честь сотника Корнилия крестили, коего апостол Петр в веру обратил первым из всех… – Джон не выпускал руки Хомутова:
– Молитвы твои и милостыни пришли на память перед Богом, – серьезно сказал герцог, – так случилось, Корней Васильевич, и случится еще… – в конверте лежали довоенные документы Василия Хомутова:
– Хоша такими бумагами обзаведешься, – заметил старик, – ты больше мычи, вроде контуженый. Вася у меня семнадцатого года был, а ты говоришь, что с пятнадцатого, разница небольшая… – он потряс кисетом над ладонью Джона:
– Забирай, – в полутьме засветились царские десятки, – золото я себе на похороны держал, но тебе оно нужнее… – Хомутов прижал к щеке кисет:
– С ним меня в гроб положат. У престола небесного я встречу своих детей… – Корней Васильевич велел Джону оставить телегу в хозяйстве кума, как он выразился:
– Верст тридцать отсюда на север, – он задумался, – там ходит дизельный поезд, хутор рядом с веткой стоит… – на дизелях документы никто не проверял, люди соскакивали и забирались в вагоны на каждом полустанке.
Маша с Генрихом прикорнули в телеге под кошмами, герцог поставил на козлы корзинку с припасами:
– Кум вас покормит, – обещал старик, – баньку истопит. Езжайте, милые, Господь да пребудет с вами на пути вашем… – конек прянул ушами, колеса заскрипели. Хомутов вдруг напел неожиданно чистым, сильным голосом:
– Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется… – он помахал телеге. Джон подхватил:
– И сердце девичье забьется, в восторге чувств не для меня… – оборачиваясь, он еще мог разобрать в белесой дымке черный казакин старика, серую гриву жеребца. Луг заволок вечерний туман, телега исчезла в бескрайней степи.
Конец Первой книги
Читайте в 2019 году Вторую часть книги «Вельяминовы – за горизонт»
Книга вторая
Пролог
Рим, август 1962
Виа Венето дремала под раскаленным солнцем. Американские туристы, в помятых хлопковых шортах, в пропотевших летних рубашках щелкали кодаками
