свертке. Розовая веревка начинает тянуть женщину обратно во двор, пока из двери не показывается источник. Это не веревка, а язык, сматывающийся обратно в желтую образину, которая зеленеет в тот момент, что выпучиваются лиловые глазищи. Возле своих ног женщину он отпускает. Этого я раньше еще не видела, как и мальчика рядом с ним, черного как смоль, а вся его голова – один огромный рот с торчащими щербатыми зубами. Рядом с ними девочка, прозрачная и бесформенная, как вода, а следом выходит тот сангоминский охотник за ведьмами.
– Куда несешься, глупая? Бежит всё равно что краб. Я же сказал: мы тебе верим, – говорит он глумливо.
Мальчик-хамелеон шипит смехом. Тот, который весь из себя рот, щерится улыбкой:
– Ты глянь на себя. Сисястая коза вроде тебя, да разве ты сгодишься хоть чем-то моему хозяину?
Покидая дом, они проходят мимо меня, всё еще держащей на руках младенца той женщины. Сердце готово вырваться из груди, но успокаивает то, что меня они узнать не должны. Стирая из людской памяти Сестру Короля, Аеси стер и всех остальных, кто был на той горе. Значит, я им теперь не по глазам. Тем не менее, когда мимо проходит охотник за ведьмами, я улавливаю исходящую от дома дрожь напряжения.
Дом всё еще грохочет, как будто пытаясь что-то из себя вытряхнуть, и вот, спереди выбрасывается нечто, слишком большое для дверной рамы, и я чуть не роняю ребенка, судорожным вздохом сглатывая крик. Сначала выпирают две зазубренные, черно-мохнатые лапищи, а за ними еще две, ворочаясь как у какого-нибудь краба. Все проползающие мимо лапы выше меня и становятся еще длиннее, когда он обозначается в полный рост. Он – дитя тьмы, теперь исполинский паучище, выше жирафа и в обхвате как четыре буйвола. В последнюю нашу встречу у него были две руки и две ноги, но теперь их по четыре, включая две уродливые маленькие ручонки с боков. Голова, шея и грудь всё те же мальчишеские – но это обман, стоит лишь заглянуть ниже и узреть там толстое, луковицей, кожистое брюхо насекомого.
«Он меня не помнит, – шепчу я сама не своя. – Уже не вспомнит. Не помнит, не помнит, не помнит».
Дитя тьмы пролезает мимо меня и ребенка, но тут что-то улавливает носом, отчего припадает к земле, а луковица брюха подергивается, подвешенная как люлька между согнутых ног. Он замирает и принюхивается. Поворачивается ко мне и принюхивается снова. Я явно выбиваю его из колеи. Крепче прижав к себе ребенка, я стараюсь не смотреть в его красные глазные щели, в то же время стараясь держаться непринужденно. Запах действует на него как приманка.
Если вот так стоять, это может пробудить в нем бешенство из-за того, что он не может ничего вспомнить. Взять того же Олу: даже не помня, он ощущает какое-то мучительное, не дающее покоя шевеление памяти. Аеси мог полагать, что его магия забвения действует на всех, но ведь бывали и исключения. На таких, как я, это вообще не действовало. Слышится голос охотника за ведьмами – он что-то раздраженно выкрикивает, должно быть, имя или кличку – и дитя тьмы спешно уползает. Они вторгаются в другой дом, на некотором отдалении, и тот тоже начинает ходить ходуном.
В Ибику Аеси ни в какой своей форме не обнаруживается, даже после того, как многие женщины и мужчины подвергнуты пыткам, а трое погибают. Поскольку все, кто не угождает монарху, в конечном итоге умирают, становятся калеками или загнивают в тюрьме, все ждут, что же будет с сангоминами. Но с ними ничего – то есть всё то же. Поиски Аеси разжигают в них хищную жажду сеять ужас, и с этим Королем они творят всё и над кем им заблагорассудится. Народ Углико привычно принимает это за шалости, пока те не набрасываются и на Углико. Люди двора всё еще воспринимают это как чудачество, до той самой луны, пока сами не становятся добычей. Тогда глухой ропот превращается в крик, а крики в призывы к Королю. Но Кваш Моки не делает ровным счетом ничего.
Мы рассказываем друг другу всякие истории, и это привносит к нам в комнату больше света, чем когда-либо за все луны. Мне немного не по себе, когда я смотрю на Кеме в его мужском обличье. Я знаю, оно при нашей встрече было первым, но оказалось фальшивым, точнее, наносным. Окунаясь в простыни, он непринужденно принимает форму истинную, натуральную: волосы плавно отрастают и становятся золотыми, могучий нос растет между глазами, над губами белые усы и желтая борода под подбородком, а на груди курчавится мохнатый лес. И львиная улыбка с двумя плотоядно торчащими наружу клыками.
Кваш Моки интерес ко львам утрачивает и отдаляет их от себя. Кеме не ропщет и не называет это понижением по службе, ведь у него теперь есть свобода быть со всеми своими детьми, число которых мы уже перестаем считать.
Советников себе Кваш Моки набирает из Белой гвардии; даже по отзывам придворных глупышек, эти приверженцы Аеси весьма скудоумны; из всех черт своего хозяина они переняли лишь его слабость к совсем юным созданиям. На Фасиси словно сезон дождей обрушивается сезон изнасилований, а всё потому, что Король к этому абсолютно равнодушен. Мы запрещаем Матише гулять вечерами по улицам одной, а вскоре запрещаем и днем. Матиша на это обиженно пыхтит, а затем вдруг фыркает так, что через всю комнату отлетает табурет. После этого я за нее уже не боюсь.
Если посчитать, то на тот день, когда Аеси приходит за мной, но забирает моего сына, мне уже полных двадцать и два года, хотя женщиной я была и до этого. Женщиной без имени, женщиной с одним именем, женщиной с детьми, живущей со львом. Вот проходит еще четыре года, и как-то утром после того, как каждый горшок, кастрюля, урна и кувшин подлетают и опускаются, я говорю Кеме, что до конца у нас всё так и не улажено. Наш сын всё еще не окунулся в покой, чтобы затем проснуться среди предков, и он не заснет, пока мы не предадим его земле по-настоящему. Кроме того, он не единственный, кому не спится вот уже четыре года: наша Ндамби, проходя по коридорам и двору, тоже чувствует смутный непокой. И вот однажды, под покровом ночи, Кеме приходит домой с какой-то женщиной, которой я прежде не видела. Старая она или молодая, сказать сложно, потому что в лунном свете шрамы и морщины на женском лице
