Первая мировая война стала примером превосходства обороны над наступлением. Средства прорыва эшелонированной обороны противника (танки, штурмовая авиация) еще только-только изобретались, а потому обороняющийся неизменно имел превосходство над наступающим. В связи с тем, что к 1916 г. немцы на всех фронтах потеряли решительное преимущество в технике, они перешли к обороне, и потому успешно отбивались от наступавших и во Франции и в России врагов. Тем ярче успех первого этапа Брусиловского прорыва, что он велся против примерно равного в качестве неприятеля, при преимуществе обороняющегося в технике.
Опыт войны не обобщался теоретически. Поэтому исход сражений 1916 г., когда русские на всех фронтах понесли как минимум в полтора раза больше потерь, нежели противник, а вдобавок не смогли предотвратить разгрома Румынии, в целом воспринимался негативно. В окопах представлялось, что Россия проигрывает войну, хотя союзники по Антанте не имели успехов в наступлении вовсе, а противник ввиду истощения уже «дышал на ладан». Участник войны так вспоминает об оценке кампании 1916 г. в среде российского офицерского корпуса: «На верхах нашего войска положение Центральных держав считали тяжелым, мы же, строевые офицеры, этого не понимали, потому что не видели собственных побед. Ковельские сражения мы мерили луцким метром и, видя, что в каждом сражении мы продвигаемся только на сантиметры, думали, что не достигали победы, раз не было победы луцкого размера. Но французы и англичане, начавшие 24 июня наступление на Сомме, и маленькими шажками наступавшие пять недель, считали и провозглашали победой каждую фазу этой битвы, дававшую им надгрызание вражеской укрепленной системы на два-три километра. Если эта тактика грызунов считалась там, на Западе, победоносною, то и мы не должны были преуменьшать значение наших боевых успехов только потому, что мы грызли, а не прогрызали. Ковельские сражения были нашими победами позиционного стиля»{458}.
Винили же во всем полководцев и высшие штабы, считая, что именно по их вине поражения следуют за поражением. Наметившейся же стратегической победы в войне в низах не видели, ибо воспринимали ситуацию исключительно по оценке своего собственного места. Например, записка из действующей армии без подписи, отложившаяся в фонде императора, о причинах русских военных неудач (конец 1916 — начало 1917 гг.) указывала: «Если неудачи наши в первой половине кампании могли быть объяснены недостаточностью снабжения… то во втором периоде… этим объяснены быть не могут… причины эти кроются, по мнению как участников войны, так и лиц, следящих за ходом военных операций, в крупнейших стратегических ошибках, а кроме того, и что является наиболее важным, в органических недостатках русского высшего командования… Ввиду отсутствия подготовки и неумения использовать технические средства для наступления, русское командование заменяется стремлением раздавить врага почти исключительно живой силой, путем… атак пехоты без достаточного применения, выработанных практикой войны, способов их поддержки»{459}.
В итоге стоявший уже на пороге крах Германии и ее союзников (пусть не в 1917, но в 1918 г.), наряду с громадным техническим усилением русской Действующей армии зимой 1917 г., как-то прошел мимо сознания не только офицерского корпуса, но даже и высшего генералитета. Отсюда главная причина распространенной, но в целом неверной точки зрения, что режим императора Николая II не может выиграть войну, а потому высший генералитет России в начале марта поддержал революцию. Но забывалось, что союзники не имели и таких успехов. Русский эмигрант Н. Гранберг верно пишет: «Если бы кто-либо начал анализировать ход войны за 1916 год, то он наткнулся бы немедленно на факты, которые дискредитировали почти все высшие военные вождения всех участвовавших. Все выдающиеся историки подчеркивают факт перемены характера войны. Элемент морального уровня войск, столь важный для всяких видов борьбы, отдал определенно часть своего значения все растущей технике артиллерийского и ружейного огня всех видов и назначений… Фронтальные атаки оказались фатальными для атакующих, неся за собой невероятные потери. К сожалению, эту перемену лица войны далеко не все хотели понимать и учитывать. Предрассудки, старые понятия, а иногда просто безвыходное положение, заставляли командования [всех стран] предпринимать операции с негодными средствами. Все это имело место у всех участников и, конечно, всякая неудача и всякие большие потери вносили частичку недоверия и подрыва авторитета вождения»{460}.
Здесь же берет свое начало и мнение, что русская военная машина в обеих мировых войнах XX столетия могла вести войну только при численном превосходстве и больших потерях. Правда, при этом почему-то отсутствует адекватное сравнение, например, с той же Францией, которая в Первую мировую войну с сентября 1914 по июль 1918 гг. не имела ни одной успешной наступательной операции, а во Вторую мировую войну капитулировала через полтора месяца после начала немецкого вторжения 1940 г. Дело здесь не в слабости той или иной армии, а в силе германской военной машины, созданной в XIX веке и давшей столь прекрасные результаты в мировых войнах.
Отсутствие сравнительного анализа побуждает демагогически настроенных исследователей зачастую прибегать к совершенно неадекватным характеристикам. Один из наиболее крайних примеров дает Б.В. Соколов: «После Суворова и Барклая-де-Толли наша страна не дала ни одного полководца европейского уровня… Неудивительно, что русские военные планы накануне Первой мировой войны были сугубо наступательными. В XIX веке русская армия привыкла побеждать, а неудачи в Крымской и Русско-японской войне казались досадными недоразумениями»{461}. Итак — вот мнение. Странно, правда, что называется именно только М.Б. Барклай де Толли и оставляются в стороне, скажем, М.И. Кутузов, П.И. Багратион и П.Х. Витгенштейн. Но это еще ладно: действительно, ведь сейчас можно сказать, что Отечественную войну 1812 г. выиграл Барклай, а не Кутузов. Судя по всему, прав оказался Л.Н. Толстой, который в третьем томе «Войны и мира» упомянул о Барклае де Толли устами князя Андрея Болконского в разговоре с Пьером Безуховым накануне Бородинского сражения: «Тем, что его клеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что будет еще несправедливее».
Жаль, что Б. Соколов не назвал сам хотя бы несколько имен полководцев «европейского уровня» из других стран — для примера. А быть может, и назвать было некого? Ведь если оставить в стороне немцев и персонально фельдмаршала X. Мольтке-старшего, заложившего базу той армии, что в XX веке довольно успешно воевала против всего мира, то очень интересно было бы узнать такие фамилии. Не немцев. Да, немцев удалось победить только громадным превосходством антигерманской коалиции в технике (преимущественно Западный фронт) и живой силе (преимущественно Восточный фронт), но кто кроме них? При этом хорошо было бы услышать не о потенциальных «не раскрывшихся» полководцах (А. фон Шлиффен), так как в той же России на это мог бы претендовать, к примеру, М.Д. Скобелев, а о полководцах реальных, руководивших армиями своих стран в войнах.
