Раньше Лешка Кисляков заходил, родня дальняя…
Собирается Петр Андреевич — редко когда заночует; и остается Степан Алексеевич на всю ночь один. Один. Лишь колокол где-то время отбивает. «Господи, может, пронесет?..» Нет, ясен конец, предельно ясен: «Разжаловать и, если по годам и медицинскому свидетельству годен, командировать на службу без очереди в казачьи полки, на Кавказской линии расположенные». И Бог не поможет. Да и непривычно. После всех кампаний верит есаул Кисляков в себя, в коня да в шашку острую. Какой уж тут Бог?.. Линия не страшна. Последние несколько лет служил Степан Алексеевич на Кубани. Чудный край! Красота неописуемая! Опасность, по-волчьи за рекой таящаяся, дразнит, подсвечивает, будто тончайший слой лака по просохшей краске разливается. И сразу: звезды — ярче, вода — слаще, а воздух… Его ведь пить можно! Нет, не страшно на линии. Казак-черноморец с хохлацкой основательностью у костра расселся: «Черкес… еройский народ. Та й то треба сказать — на отчай шов, боевою ридну землю, свое ридно гниздечко обороняв. Як шо по правди говарить, то его тут правда булла, а не наша…» Эх, казаче! Воевали б по правде, войны бы не было…
Есаул на койке во весь рост вытягивается, рука машинально оглаживает перекинутую через деревянную грядушку[208]серую шинель с синим воротником. Мысли вновь бегут, толкаются… И вдруг из-под сутолоки слов и бессвязных видений — главное, ослепительно ясное: «Господи, мне ж предела не было! Господи! ВЕРНИ МНЕ МОЛОДОСТЬ!..»
…Захватить весь разбросанный лагерь атакой десяти казачьих полков было невозможно.
Захлестнувшая крайний ряд возов лава раскололась, раздробилась, закрутилась на месте вокруг трех-четырех воронок, где яростно отбивались ошарашенные, но не бросившие оружия французы, и стала откатываться в тень, к роще, поволокла первых пленных, погнала захваченных лошадей.
Французы устояли. Появление казаков в тылу и на фланге поколебало их обращенный к югу фронт, но отступление шло планомерно, а несколько полков, успевших сесть в седло, послали оттеснить казаков в лес и очистить дорогу.
Картечь рванула парусиновые крыши опрокинутых фур, смела разрозненные кучки всадников; фанаты, взвыв, унеслись им вслед, отгоняя дальше и дальше. На расчищенное, изгвозданное свинцовым дождем место быстро и четко, как на маневрах, вывернулся конный полк, разомкнулся и легкой рысцой пошел прямо на казаков. Теснились в строю всего два эскадрона да уступом за правым флангом — разномастная в полэскадрона кучка всадников. Но была это регулярная и в боевом порядке часть, переформированная из драгун специально для борьбы с казаками, и уклонялись перемешанные сотни, оттягивались к опушке, где за деревьями стояли еще не побывавшие в драке лейб-казаки. Одиночные всадники крутились и гарцевали прямо перед строем, однако французы так и не прибавляли рыси, размеренно подрагивали красно-белые значки на пиках, рябили вразнобой кармазиновые лацканы, лишь на флангах, где на офицерских касках пестрели леопардовые тюрбаны, по-козлиному поскакивали черногривые иберийские[209]скакуны. По плотине и прямо через ручей толпами повалили стрелки. Неприятель оправился быстро и нажимал по всем правилам, выигрывая пространство.
— Делись!..
— Подскажи Денисову, чтоб лейб-казаки…
— Где там Меллер?…
И тут есаул Фомин сказал:
— Я со своей сотней эту «Европу» в лоб возьму… — и шашкой как нимб вокруг головы вычертил.
Сбились атаманцы в кучу. Лихое б дело — лучшую Бонапартову конницу в лоб опрокинуть! Про такое на Дону и песни играть[210]будут.
Помнит есаул Кисляков, как страшно закричали, завизжали, засвистели вокруг казаки, как рванулись с места в карьер обезумевшие кони. Несколько мгновений бешеной скачки, на всю жизнь в памяти оставшиеся (душу выбьют — тело помнить будет), и миг ослепительный, крик взлетевший… Шеренгами повалились ударившиеся грудью грудь лошади… Пики насквозь тела пронзили… «Прими, Господи, души рабов Твоих!..»
Слезы, невидимые в темноте горькие слезы заливают лицо. Содрогаются плечи. Стискивает зубы есаул, ребром широкой, в пол-лица, ладони влагу смахивает. Вновь видится ему, как солнечным осенним утром скачет по далекой России юный Степка Кисляков, и грязь подмосковная отлетает от точеных ног его коня…
28 января 1842 года пришла на 2-й стол бумага, выписанная за № 62: «В здешнюю судную комиссию, о препровождении дела о разжалованном из есаулов в казаки Кислякове».
5 февраля ушел зарегистрированный за № 82 ответ: «В аудиторский департамент, об исполнении высочайшей конфирмации о разжаловании из есаулов в казаки Кислякова».
12 марта наказной атаман Власов рассмотрел доклад «о деньгах, растраченных разжалованным из есаулов в казаки Кисляковым», и наложил резолюцию: «Соглашаюсь».
А еще через год решилось дело генерала Леонова и трех полковых командиров. И так как в их «поступке не заключается лихоимство, а одни беспорядки, которые большей частию произошли оттого, что до Высочайше утвержденного положения о Войске Донском не имелось определительных правил об отчетности по довольствию нижних чинов, то по сим утверждениям и по Всемилостивейшему манифесту, состоявшемуся 16 апреля 1841 года, повелено не лишать их прав и преимуществ, прежнею службою приобретенных». В послужные же списки вписали: «Представлено подать прошение об увольнении от службы». В 1845 году полковник Корней Каргин уволен с чином генерал-майора и с мундиром (на тех же условиях уволили Михаила Кононова).
А где же отставной есаул Пантелей Селиванович Кисляков, в коем видели мы олицетворение станичного, беззаветно служилого казачества?
Доживал он в новом городе, в Новочеркасске. Один. Сын его, Семушка, поздний и жалкий[211], отправлен был на поляков в полку Грекова № 5.
У местечка Юзефов переправились поляки Серавского через Вислу, сбили казачьи посты и пошли на Люблин. У села Бабино перегородил им дорогу отряд генерала Крейца. Казаки «навели» поляков на артиллерию, те отошли и за ночь укрепили позицию. Утром Крейц атаковал. В решающий момент пехота сошлась на штыки, польская кавалерия атаковала наш левый фланг, а на правом фланге наши в свою очередь послали в атаку казаков, Донской № 5 и Хоперский полки, и Казанский драгунский.
В общем, сражение стало клониться в нашу пользу, поляки начали отходить в горы, казаки бросились преследовать, перехватили и изрубили в кустарнике два польских батальона, пленных взяли две тысячи, а утонувших в Висле никто не считал. Отличился в этом бою Семен Кисляков. Командующий граф Толь написал в представлении:
«Хорунжие: Костин, Кисляков и Сапельников — храбрость сих офицеров во все время боя была увенчана отличным успехом, причем хорунжий Кисляков ранен пулею в грудь…» (Всем троим дарованы следующие чины…)
