во всей стране предубеждение к революционным переменам, следовавшим одна за другой по ту сторону Ла-Манша. И политическое сознание, и политические предрассудки нации были воспламенены предостережениями Эдмунда Бёрка. Взволновавший Фокса восторг падения Бастилии вызвал у Бёрка лишь недоверие. «Раз между свободой и справедливостью устанавливается разделение, — писал он несколько недель спустя, — ни за одну из них нельзя ручаться». Ночь 4 августа, когда были отменены привилегии всех классов, внушила ему отвращение. Он увидел в этом — и справедливо — критический момент, обнаруживший характер революции, и тотчас принял решение. «Французы, — воскликнул он в январе, когда У. Питт предсказывал новой Конституции блестящее будущее, — французы показали себя наилучшими разрушителями, которые когда-либо были на свете. За короткий промежуток времени они ниспровергли свою армию, свой флот, свою торговлю, свои искусства и свои фабрики».
Но в парламенте Бёрка не поддержали. Виги, хотя и недоверчиво, следовали за Фоксом, одобрявшим революцию. Тори еще более недоверчиво последовали за У. Питтом, выражавшим горячее сочувствие конституционному управлению Франции. В тот момент революционная партия представила яркое доказательство своей дружбы с Англией. Испания была раздражена поселением англичан на Нотка-Зунде в Калифорнии и, согласно «семейному соглашению», обратилась за помощью к Франции. Французское министерство, опираясь на партию, которая считала сделанное достаточным, высказалось за войну как за лучшее средство задержать развитие революции и восстановить власть короны. Революционная партия, естественно, воспротивилась этому намерению. После жестокой борьбы у короля было отнято право объявлять войну не иначе, чем с согласия собрания, и всякая опасность враждебных действий исчезла. «Французское правительство, — утверждал У. Питт, — склонно поддерживать с Англией самую неограниченную дружбу». Он не видел в происходивших там революционных переменах причин, по которым Британия не должна отвечать Франции дружбой. Он был убежден, что только совместные действия Франции и Англии положат конец смутам в Восточной Европе. Его вмешательство на время расстроило новую попытку Пруссии отнять у Польши Данциг и Торн. Хотя Россия еще сильно теснила Турцию, но война с русскими была в Англии так непопулярна, что враждебное голосование парламента вынудило У. Питта прекратить вооружение армии; новый союз Австрии и Пруссии, обещавший привести к концу турецкую войну, также предвещал новое покушение на независимость Польши.
В то время как У. Питт высказывался за дружбу между странами, Бёрк стремился сделать ее невозможной. Правда, он уже давно утратил всякое влияние на Палату общин. Его красноречие в прениях о штемпельных законах, соперничавшее с красноречием Чатама, перестало нравиться большинству депутатов. Его длинные речи, глубокий философский характер доказательств, блеск и часто эксцентричность иллюстраций, страстная серьезность и отсутствие спокойствия и сдержанности все это поражало и утомляло окружавших его помещиков и купцов. В конце концов его стали называть «обеденным колоколом Палаты», так быстро пустели ее скамьи, когда он вставал, чтобы говорить. На время его энергия нашла себе выход в обвинении Гастингса, и его величавые обращения к справедливости Англии заглушили злословие. Но с окончанием обвинения его репутация снова упала, и приближение старости ему было тогда за 60 лет, по-видимому, предписывало ему удаление из собрания, где он был одинок и не пользовался популярностью. Но и возраст, и разочарование, и одиночество все было забыто, когда Бёрк увидел за Ла-Маншем воплощение всего того, что он ненавидел: революцию, основанную на пренебрежении к прошлому и грозившую гибелью всему общественному строю, созданному им; крушение строгого порядка классов и рангов под влиянием учения об общественном равенстве; грубое разрушение и перестройку государства; упразднение в одну ночь церкви и знати. Против увлечения тем, что он справедливо считал новой политической религией, он задумал поднять увлечение старой.
Он был одновременно и великим оратором, и великим писателем; теперь, когда Палата перестала его слушать, он письменно обратился к стране. «Размышления о Французской революции», изданные им в октябре 1790 года, обличали не только необдуманные и насильственные действия, запятнавшие великий переворот во Франции, но и сами начала, из которых он вытекал. Бёрк глубоко понимал необходимость общественного порядка и ценность той непрерывности в деятельности людей, «без которой они становятся похожими на летних мух», но это скрывало от него все прочее, оставляло ему только веру в простой мятеж и еще более простодушную веру в стремление к новизне, мешало ему видеть действительное благородство целей и характера даже у самых пылких революционеров. Он не хотел видеть никаких злоупотреблений в ушедшем прошлом и ничего, кроме разрушения, в будущем. Он проповедовал «крестовый поход» против людей, которых считал врагами религии и цивилизации, и призывал войска Европы к подавлению революции, начало которой грозило гибелью всем государствам.
Главным препятствием к такому походу являлся У. Питт, и одно из самых сильных мест «Размышлений» заканчивалось горькой насмешкой над политикой министра. «Век рыцарства прошел! — восклицал Бёрк. — Наступил век софистов, экономистов и счетчиков, и слава Европы угасла навсегда». Но ни насмешки, ни нападки не заставили У. Питта сойти с намеченного пути. В момент выхода «Размышлений» он дал Франции новые заверения в том, что не намерен иметь ничего общего с «крестовым походом» против революции. «По отношению к внутренним несогласиям Франции, — писал он, — Англия намерена сохранять нейтралитет, которого она добросовестно держалась до сих пор; она отступит от него только в том случае, если поведение Франции заставит ее прибегнуть к самозащите». Действительно, он был настолько далек от увлечения распространявшейся вокруг него реакционной паникой, что выбрал это время для поддержки предложенного Фоксом «Закона о диффамации»; этот закон переносил от судей к присяжным решение вопроса о том, что считать в произведении диффамацией, и, таким образом, укреплял свободу печати. Сам У. Питт провел в 1791 году билль, являющийся одним из благороднейших его дел, хотя он был мало замечен в бурях эпохи. Он смело преодолел пробужденное Американской войной опасение, что дарование колониям самоуправления только послужит шагом к отделению их от метрополии, и учредил в обеих Канадах собрание из двух Палат. «Я убежден, — сказал Фокс, расходившийся, правда, с У. Питтом в вопросе о характере необходимой для Канады Конституции, — что единственное средство с успехом сохранить за нами далекие колонии заключается в предоставлении им самоуправления». Позднейшая история английских владений оправдала политику У. Питта и проницательность Фокса.
Не больше успеха имел Бёрк в своей собственной партии. Фокс остался горячим поклонником революции и с необыкновенным пылом отвечал на новые нападки Бёрка. До сих пор их обоих связывала тесная дружба; теперь фанатичный Бёрк объявил ей конец. «Наша дружба не погибла!» — воскликнул Фокс, вдруг залившись слезами. «Нет, — возразил Бёрк, — я знаю цену своим действиям. Нашей дружбе пришел конец».
