антрекот, Иван Иванович закусил свою бороду зубами и задумался; такая у него была привычка.
Прошло тридцать пять колов времени, и хозяин принес Ивану Ивановичу антрекот на круглой деревянной дощечке. Иван Иванович был голоден и, по обычаю того времени, схватил антрекот руками и начал его есть. Но, торопясь утолить свой голод, Иван Иванович так жадно набросился на антрекот, что забыл вынуть изо рта свою бороду и съел антрекот с куском своей бороды.
Вот тут-то и произошла неприятность, так как не прошло и пятнадцати колов времени, как в животе у Ивана Ивановича начались сильные рези. Иван Иванович вскочил из за стола и ринулся на двор. Хозяин крикнул было Ивану Ивановичу: «Зри, ка́ко твоя брада кло́чна!». Но Иван Иванович, не обращая ни на что внимания, выбежал на двор.
Тогда боярин Ковшегуб, сидящий в углу харчевни и пьющий сусло, ударил кулаком по столу и вскричал: «Кто есть сей?» А хозяин, низко кланяясь, ответил боярину: «Сие есть наш патриот Иван Иванович Сусанин». «Во как!» – сказал боярин, допивая свое сусло.
«Не угодно ли рыбки?» – спросил хозяин. «Пошел ты к бу́ю!» – крикнул боярин и пустил в хозяина ковшом. Ковш просвистел возле хозяйской головы, вылетел через окно на двор и хватил по зубам сидящего орлом Ивана Ивановича. Иван Иванович схватился рукой за щёку и повалился на бок.
Тут справа из сарая выбежал Карп и, перепрыгнув через корыто, в котором среди помой лежала свинья, с криком побежал к воротам. Из харчевни выглянул хозяин. «Чего ты орешь?» – спросил он Карпа. Но Карп, ничего не отвечая, убежал.
Хозяин вышел на двор и увидел Сусанина, лежащего неподвижно на земле. Хозяин подошел поближе и заглянул ему в лицо. Сусанин пристально глядел на хозяина. «Так ты жив?» – спросил хозяин. «Жив, да ти́лько страшусь, что меня еще чем ни будь ударят», – сказал Сусанин. «Нет, – сказал хозяин, – не страшись. Это тебя боярин Ковшегуб чуть не убил, а теперь он ушедши». – «Ну слава Тебе, Боже! – сказал Иван Сусанин, поднимаясь с земли. – Я человек храбрый, да ти́лько зря живот покладать не люблю. Вот я приник к земле и ждал: чего дальше будет? Чуть что, я бы на животе до самой Елдыриной слободы бы уполз… Евона как щёку разнесло. Батюшки! Пол бороды отхватило!» «Это у тебя еще и раньше так было», – сказал хозяин. «Как это так раньше? – вскричал патриот Сусанин. – Что же, по твоему, я так с клочной бородой ходил?» – «Ходил», – сказал хозяин. «Ах ты, мя́фа», – проговорил Иван Сусанин. Хозяин зажмурил глаза и, размахнувшись, со всего маху звезданул Сусанина по уху. Патриот Сусанин рухнул на землю и замер. «Вот тебе! Сам ты мя́фа!» – сказал хозяин и удалился в харчевню.
Несколько колов времени Сусанин лежал на земле и прислушивался, но, не слыша ничего подозрительного, осторожно приподнял голову и осмотрелся. На дворе никого не было, если не считать свиньи, которая, вывалившись из корыта, валялась теперь в грязной луже. Иван Сусанин, озираясь, подобрался к воротам. Ворота, по счастию, были открыты, и патриот Иван Сусанин, извиваясь по земле как червь, пополз по направлению к Елдыриной слободе.
Вот эпизод из жизни знаменитого исторического лица, которое положило свою жизнь за царя и было впоследствии воспето в опере Глинки.
1939 год
〈27〉 ФЕДЯ ДАВИДОВИЧ
Федя долго подкрадывался к маслёнке и наконец, улучшив момент, когда жена нагнулась, что бы состричь на ноге ноготь, быстро, одним движением вынул пальцем из маслёнки всё масло и сунул его себе в рот. Закрывая маслёнку, Федя нечаянно звякнул крышкой. Жена сейчас же выпрямилась и, увидя пустую маслёнку, указала на нее ножницами и строго сказала:
– Масла в маслёнке нет. Где оно?
Федя сделал удивленные глаза и, вытянув шею, заглянул в маслёнку.
– Это масло у тебя во рту, – сказала жена, показывая ножницами на Федю.
Федя отрицательно замотал головой.
– Ага, – сказала жена. – Ты молчишь и мотаешь головой, потому что у тебя рот набит маслом.
Федя вытаращил глаза и замахал на жену руками, как бы говоря: «Что ты, что ты, ничего подобного!» Но жена сказала:
– Ты врешь, открой рот.
– Мм, – сказал Федя.
– Открой рот, – повторила жена.
Федя растопырил пальцы и замычал, как бы говоря: «Ах да, совсем было забыл; сейчас приду», – и встал, собираясь вытти из комнаты.
– Стой, – крикнула жена.
Но Федя прибавил шагу и скрылся за дверью. Жена кинулась за ним, но около двери остановилась, так как была голой и в таком виде не могла вытти в корридор, где ходили другие жильцы этой квартиры.
– Ушел, – сказала жена, садясь на диван. – Вот чорт!
А Федя, дойдя по корридору до двери, на которой висела надпись: «Вход категорически воспрещен», открыл эту дверь и вошел в комнату.
Комната, в которую вошел Федя, была узкой и длинной, с окном, занавешанным газетной бумагой. В комнате справа у стены стояла грязная ломаная кушетка, а у окна стол, который был сделан из доски, положенной одним концом на ночной столик, а другим на спинку стула. На стене слева висела двойная полка, на которой лежало неопределенно что. Больше в комнате ничего не было, если не считать лежащего на кушетке человека с бледно-зеленым лицом, одетого в длинный и рваный коричневый сюртук и в черные нанковые штаны, из которых торчали чисто вымытые босые ноги. Человек этот не спал и пристально смотрел на вошедшего.
Федя поклонился, шаркнул ножкой и, вынув пальцем изо рта масло, показал его лежащему человеку.
– Полтора, – сказал хозяин комнаты, не меняя позы.
– Маловато, – сказал Федя.
– Хватит, – сказал хозяин комнаты.
– Ну, ладно, – сказал Федя и, сняв масло с пальца, положил его на полку.
– За деньгами придешь завтра утром, – сказал хозяин.
– Ой что вы! – вскричал Федя. – Мне ведь их сейчас нужно. И ведь полтора рубля всего…
– Пошел вон, – сухо сказал хозяин, и Федя на ципочках выбежал из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.
10 февраля 1939 года
〈28〉 АНЕГДОТЫ ИЗ ЖИЗНИ ПУШКИНА
1
Пушкин был поэтом и всё что-то писал. Однажды Жуковский застал его за писанием и громко воскликнул: «Да никако ты писака!»
С тех пор Пушкин очень полюбил Жуковского и стал называть его по-приятельски просто Жуковым.
2
Как известно, у Пушкина никогда не росла борода. Пушкин очень этим мучился и всегда завидывал Захарьину, у которого, наоборот, борода росла вполне прилично. «У него – ростет, а у меня – не ростет», – частенько говаривал Пушкин, показывая ногтями на Захарьина. И всегда был прав.
