одному девять было, другому одиннадцать. Старший, Федька, другу великого князя сыном приходился. Я потом с его родителями на войне повстречался. Отец полковником служил по инженерному ведомству, а мать его санитарным поездом заведовала, где моя невеста сестрой милосердной пребывала. Петр Степанович и Иванна Генриховна… – старик вздохнул, – хорошие они люди. И парень у них рос отменный, он потом к отцу в часть ординарцем пошел. Должно, померли они давно, али на войне погибли, али в смуте… – Джон вдохнул острый запах чабреца от дымного, обжигающего чая:
– А что младший мальчик… – старик мимолетно улыбнулся:
– Володей его звали. В Царское Село его мать привозила, госпожа Кшесинская, бывшая артистка императорских театров. Ей к сорока шло, однако больше двадцати пяти ей никто не давал… – темные глаза старика на мгновение погрустнели, – красивая была женщина… – он глубоко затянулся самокруткой:
– Ты не смотри на меня, что я сейчас такой… – Корней Васильевич провел ладонью по остаткам седых волос на голове, – острог никому здоровья не прибавляет. Мне тогда двадцать три года исполнилось, косая сажень в плечах, как говорится. На смотрах полковых меня всегда правофланговым ставили, – Хомутов усмехнулся, – в общем, что было, то прошло, а потом война началась. В шестнадцатом году, как меня списали из армии, я обвенчался. Вернулся я в Стоянов с шашкой, конем и женой, а больше у меня за душой ничего не водилось. Домик наш на хуторе еще мой прадед ставил, но мы его с Гришей новой крышей покрыли, печь переложили. О следующем годе у меня первенец народился, Васенька… – лицо старика смягчилось, – матушка моя успела внука попестовать. Она осенью умерла, как в Петрограде смута началась… – старик снял раков с огня:
– Вчера в Петровке на базаре болтали, что в Новочеркасске вроде тоже бунт случился… – он испытующе посмотрел на Джона:
– Ладно, не спрошу ничего у тебя. Схоронили мы матушку и ушел мой Гриша, семнадцати годков, с красными воевать. Парень меня пристыдил, что я дома сижу, а я ему затрещину отвесил… – Хомутов вздохнул, – дурак, говорю, у меня сын младенец и жена молодая, куда я их брошу… – Корней Васильевич помолчал:
– Обозвал он меня бабой, шашку отцовскую взял и был таков. Коня, я, правда, ему не отдал, хоть он чуть ли не на коленях просил забрать жеребца. Он еще заехал на хутор, двумя годами позже, по дороге в Крым. Его к той поре, как и меня, два раза ранили. У нас девятнадцатым годом дочка появилась, Марья, как племянница твоя. Матушку мою так в крещении звали… – Корней Васильевич снял крышку с котелка, – Гриша меня уговаривал подниматься, брать семью, с ними уходить, однако я отказался… – он замер, держа крышку, – не мог я землю свою покинуть…
Над равниной вставал ясный рассвет. Белые клочья тумана плавали над лугом, над тихой водой Тузлова кружились речные чайки:
– Они сюда с Дона прилетают, – сказал старик, – не мог я Дон оставить, Иван Иванович, не жил бы я тогда… – Хомутов повел рукой, – без земли своей. То есть жил бы, но для меня сие стало бы хуже смерти… – он помолчал:
– Так я Грише и сказал, а он обещал, что красные меня все равно расстреляют. Проводил я его до Петровок, помолились мы в храме и он уехал… – старик повел носом над раками:
– Настоялись, в самый раз. Давай трапезничать, Иван Иванович, а тех… – он кивнул на опущенную в ведро сетку, – мы молодоженам нашим оставим… – достав из-за голенища древнего сапога кинжал с костяной ручкой, старик начертил крест на корке заветренного пшеничного каравая:
– Во имя отца и сына и святого духа… – он сыпанул соли на хлеб, Джон отозвался:
– Аминь. Что же вы, брата больше не видели, Корней Васильевич… – старик вытащил из котелка ярко-алого рака:
– Отчего не видел? Видел, я тебе за чаем все расскажу… – разломив панцирь, он принялся за еду.
Под обрывистым берегом Тузлова звенел девичий смех, плескала вода. Затянувшись самокруткой, Корней Васильевич ласково сказал:
– Племяшка твоя отменно в седле держится… – в телеге Хомутова нашлось легкое, казацкое седло, – Марья моя тоже к коням с младенчества тянулась, как и Василий, братишка ее…
Племянница с Генрихом появились на берегу реки, когда начало припекать полуденное солнце. Хомутов прикорнул под перевернутой лодкой:
– Сам молодоженов накормишь, – подмигнул он Джону, – а мне кости погреть надо. Мне восьмой десяток идет, как окажешься в моих годах, тоже покоя захочешь… – Джон не был уверен, что проживет еще тридцать лет:
– Не с моими занятиями, – мрачно подумал герцог, – и учитывая, что мы еще не выбрались из СССР… – он обещал себе, что уйдет в отставку:
– Засяду в Банбери и буду копаться в огороде. Полина и Маленький Джон пусть навещают меня по выходным, им надо учиться… – сын должен был этим годом начать курс в Кембридже:
– Хотя из-за меня он может посчитать себя обязанным пойти по военной стезе, – вздохнул герцог, – бедный парень, он на самом деле любит историю и языки, но, как говорится, долг есть долг…
За раками Маша с Генрихом рассказали ему о строительстве Братской ГЭС:
– Я читать умею, – кисло отозвался Джон, – все газеты только об этом и кричат. Не забывайте, что у нас на троих один чистый паспорт, обрез без патронов и двести рублей денег… – Генрих заметил:
– Если я завербуюсь, дядя, мне начислят подъемные, оплатят билет до Братска… – герцог прервал его:
– Тебе оплатят, товарищ Миллер. Мы что, с Марией, по шпалам побредем до Байкала… – Маша покрутила кончик белокурой косы:
– В любом городе есть истинно верующие, – горячо сказала девушка, – нам помогут, дядя. Генрих пусть едет вперед, обустраивается… – Маша и Генрих не разнимали рук, – а мы, как из Сибири сюда добрались, так и обратно вернемся. На Ангаре есть глухие места, найдем старообрядцев, пошлем весточку Генриху… – по смущенным лицам племянника и племянницы Джон понял, что помолвка очень быстро превратилась в брак:
– Марта с Волком обрадуются, – хмыкнул герцог, – но чтобы эти двое обвенчались, надо сначала покинуть Советский Союз… – он сгреб пустые панцири в ведро:
– Вместо того, чтобы болтаться туда-сюда по СССР, – сварливо сказал Джон, – лучше двинуться к турецкой или иранской границам. В Забайкалье рядом Китай и Монголия, что нам нисколько не поможет… – Генрих зажег папиросу:
– Дядя, от острова Кунашир до Хоккайдо всего двадцать километров, а моторку и вы и я водить умеем… – герцог забрал у него окурок:
– Табак надо беречь, – заявил Джон, – а Кунашир пограничная зона, куда еще попробуй доберись… – он выпустил клуб сизого дыма:
– Но вы правы, на востоке нас никто искать не будет. Ладно, сначала надо оказаться на востоке, дальше решим, что делать… – увидев коня Корнея Васильевича, Маша ахнула:
– Он похож на Лорда… – девушка погладила лошадь по холке, – я так давно не сидела в седле… – седло было мужским, но у Хомутова отыскались ветхие, чистые шаровары и рубаха:
– Я все постираю, Корней Васильевич, – обещала девушка, – спасибо вам, большое спасибо… – жеребец, почувствовав всадника, коротко заржал:
– Принял он ее, – усмехнулся Корней Васильевич, – мои дети тоже с конями росли с малых лет… – белокурая коса девушки растрепалась. Гикнув, Маша пригнулась в седле:
– Галопом поскачем, милый… – крикнула она коню, – прогуляемся с тобой, в реку окунемся… – проводив Машу глазами, Генрих весело сказал:
– To see the fine lady upon the white horse. Полина тоже отменная наездница, дядя… – взглянув на лицо герцога, юноша осекся:
– Простите, пожалуйста, я не подумал… – Джон размял еще одну папиросу:
– Надо у Корнея Васильевича махоркой разжиться, – словно не услышав племянника,
