Книга Державный - Александр Сегень

— Русалко! Ты б там полегше пиво-то хлестал, не Пасха ещё! — осадил грубияна пожилой боярин почтенного вида.

Этого Геннадий тотчас же и узнал — муромский наместник московского князя Василий Иванович Косой-Оболенский, довелось видеть его в прошлом году в Москве, когда великий князь посылал Косого-Оболенского с войском на Переславль вышибать оттуда ордынского царевича Мустафу. Красивый дядька, хоть и глаза в разные стороны смотрят по поговорке: «Один глаз на нас, другой — на Арзамас».

— А ты, батюшко, не гневись, толкуй дальше, — сказал муромский наместник рязанскому епископу. — А мы послушаем, тогда и рядить будем.

— Вам с Шемякой дурковатым не по пути, — сказал Иона. — Думаете, мне хочется его в попутчики брать? Да мне рожу его ефиопскую противно видеть! Хотя все знают, что, когда между братчатами[13] ещё только начиналась дрязга, я был на стороне Юрьевичей и всех за них увещевал идти. Теперь мне стыдно за моё пристрастие. Василий плох, неумён, несилён, но он малость получше Шемяки-то. Воровали при Василии много, Шемяка клялся: «Ежели при мне воровать будут, рубите мою голову!» Воруют вдесятеро больше, а где та башка? Он ругал Василия за то, что тот татар напустил на Москву, а сам тотчас же тем татарам увеличил кормление. Называл Василия предателем, а сам... Противно и говорить!.. Как бы ни был плох Василий — хорошо, что Васильчат спать отправили, не слышат! — но он, продолжая дело отца своего, клятвенно закрепил под рукою Москвы присоединённые к великому княжеству земли приокские, присухоньские, ржевские, сблизился с Тверью, которая, впрочем, немало содействовала его свержению... Что же нового дал Шемяка? Всех перессорил со всеми, заставил одних бояр и воевод славных бежать в Литву, а других собирать ополчение здесь, и Русь, как никогда, открыта для врагов внешних. Воруют повсюду, и воровство в природе самих Юрьевичей. Вспомните золотой пояс Дмитрия Донского, украденный из Москвы и потом оказавшийся на Ваське Косом!

— Ещё б не помнить! Помним! — прорычал Иван Ряполовский. — Да за это его, собаку, не токмо ослепить, а пополам перекусить надобно было!

— Злоба рождает только злобу, — смиренно отвечал епископ. — Нам же не злобиться, а ответа искать, как спасать отечество.

— Ну, теперь запоёт про молитву и посты! — громко проворчал боярин Русалка, встал из-за стола и, сопровождаемый возмущёнными взорами, побрёл прочь из терема.

— Не запою, — сказал Иона, дождавшись, покуда Русалка удалится. — А запою о другом. Как ни дурен Шемяка, а и бес, в нём сидящий, не всесилен. Душно Шемяке, мается он, я сие вижу ясно. В храм его тянет, а некая сила загораживает пред ним двери храма, яко пред блудницею Марией до того, как она раскаялась и не стала святой праведницей Марией Египетской. Меня просил причастить его, так что же вы думаете, причастил я его? Нет!

— Добро! — гоготнул Семён Ряполовский.

— «Пока мира на Руси не заладишь, не дам тебе Причастия, а хочешь — причащайся у других» — так рек ему, — продолжал Иона. — Он долго думал и послал меня сюда за Васильчатами.

— Не отдадим! — прозвучал твёрдый голос Косого-Оболенского.

— Не отдадите? — пробормотал Иона и продолжил голосом ещё более твёрдым, чем у славянского боярина: — А теперь подумайте, что плохого в том, если Шемяка, как обещает и божится, воссоединит Васильевское семейство, даст ему уделы богатые и тем успокоит многая многих? Что плохого, если вы не станете новые битвы устраивать меж русскими и русскими и, не нарушая присяги, станете верными слугами Василия? Всё перетрётся, перемелется, обиды загладятся, молитвами нашими развеются, государство же окрепнет назло врагам, и любовь на Руси воссияет.

— А воров Шемякиных кто хватать станет? — спросил Иван Ряполовский, но не грубо, а вежливо. — Сами переведутся?

— Молитвами, — тихо фыркнул себе под нос Косой-Оболенский, так тихо, что лишь немногие услышали, в том числе и Геннадий. До Иониного слуха, кажется, не коснулось.

— И с ворами разберёмся, — сказал епископ. — Наступит внутри государства мир, так и воры затаятся. А когда смута, они и ловят добычу в мутной водице.

— А ведь епископ Иона, кажись, дело говорит, — наконец-то вознёс свой голос тихоня князь Муромский.

— Дело-то дело, — возразил Семён Ряполовский, — да ведь сколько же раз верить клятвам клятвопреступника Шемяки? Он же крест поцелует, потом сплюнет и опять за своё.

— А как Христос говорил, сколько раз прощать брату своему? — в свою очередь возразил Семёну праведный старик Иона.

— Шемяка не брат нам! — стукнул кулаком по столу доселе молчавший третий из находящихся в Муроме братьев Ряполовских, Дмитрий Иванович, тридцатилетний молодец.

— Нет, брат! — тоже стукнул по столу Иона. — Из одного корня, из блаженного князя Димитрия Донского. И ежели не хотите, не верьте Шемяке, а поверьте мне. Не сдержит Дмитрий Юрьич клятву — на мне грех будет. А я Васильчат малых на свою епитрахиль возьму по старинному обычаю.

— На патрахиль? — отозвался Косой-Оболенский, скребя затылок. — С пречистого покрова?

— Да, — отвечал Иона. — Из-под иконы Пречистой Богородицы с большим молебном возьму их под епитрахиль свою и поведу в Переслав к Шемяке.

— А ежли он и их ослепит? — спросил князь Муромский.

— Небеса разверзнутся! — сказал Семён Ряполовский.

— Не разверзнутся, — снова тихо фыркнул наместник. А может быть, это уже только мерещилось Геннадию, который, прислушиваясь к столь важным разговорам, в волнении незаметненько попивал пиво, и его вдруг стало тяжко морить.

Бояре один за другим принялись обсуждать смысл Ионина посольства, Геннадий ещё какое-то время вслушивался в их прения, но потом слова стали слипаться друг с другом, сливаться, закручиваться в спирали, и Геннадий окунулся в освобождающий, ласковый сон.