Некоторые искатели определений настаивали на том, что гражданские общины должны формироваться экономически — обычно путем предпочтения торговли или промышленности производству пищи. Напрасно: в большинстве социумов исторические общины, которые можно назвать городами, были частью окружающей среды, и значительная часть их населения зависела от сельского хозяйства. Отказать строго сельскохозяйственным обществам в статусе цивилизации значит обесценить почти все, чтобы было сделано; само по себе это не так уж плохо, но столь радикальный пересмотр требует тщательного обоснования. Однако такого обоснования нет. В любом случае экономика не создает города: города может создать только состояние сознания их обитателей. В Сантильяне дель Мар посреди улиц стоят загоны для скота, но с каждого каменного фасада на вас смотрит городская гордыня. В начале двадцатого века каждый городок в прериях американского Среднего Запада имел энтузиастов, которые утверждали городской статус этих маленьких поселков. Каждый метрополис на прежних фронтирах существовал в воображении своих основателей (иногда, учитывая жалкие возможности, это были смехотворно грандиозные планы) задолго до того, как стать большим, или жизнеспособным, или экономически специализированным. Предположить, что город — явление «постаграрное», не просто ошибка; это грех — грех гордыни тех городов, какие мы имеем сегодня в индустриализованном мире. Настаивать, что наши стандарты универсальны, — преступление.
При попытках дать определение цивилизации в качестве важной составляющей часто предлагали письменность, но многие общества, достигшие грандиозных результатов, передавали воспоминания или сохраняли данные другими способами, среди которых — шнурки с узелками, палки с зарубками, папирусные карты, ткани и жесты. Принципиальную разницу между письменностью и другими иными методами выражения легче провозгласить, чем серьезно обосновать[84]. Два произведения, которые оказали наибольшее воздействие на западную литературу, после Библии, — «Илиада» и «Одиссея», — скорее всего были созданы без записи и — подобно многим эпическим творениям древности — передавались по памяти, из уст в уста. Эпос почти в любой письменной традиции сохраняет эхо предыдущей эпохи благодаря традиции устной. Китайские романы до середины двадцатого века делились на главы традиционными повторами рассказчиков и в конце каждой главы содержали «заманилки» — призывы бросить еще одну монетку в котелок. На страницах этой книги мы не раз увидим, что самое главное — то, что обязательно нужно сохранить, — многие общества передавали изустно и использовали письменность только для фиксации «мусора»: фискальных отчетов, торговых расписок.
Некоторые другие критерии — разделение труда, экономически структурированная классовая система, государственные или подобные им институты, органы создания и применения законов — совершенно очевидно взяты a parti pris[85] из социального окружения людей, которые эти критерии предложили. Они существуют почти во всех обществах, и любое общество в той или иной степени может гордиться ими или жаловаться на них. Но ничего особенно цивилизованного в них нет[86]. Другие предполагаемые и желаемые критерии слишком неопределенны, чтобы быть полезными, или очень избирательны, или основаны на недостаточно полных данных относительно «эволюции» или «развития» обществ. Обычно такие данные сваливают в кучу в «лоскутный мешок со всякой всячиной», провозглашая это систематическим анализом. Редактор Вульфсоновских лекций 1978 года, «Происхождение цивилизации», рассуждает о возможном влиянии ирригации, технологии, популяционного давления, «эволюции социальных структур», «концепций собственности», идеологии и торговли[87]. В конце концов критериями, прошедшими отбор, оказываются городская жизнь, религия и грамотность: соответственно в лекциях рассказывается об их происхождении, но вопрос о происхождении цивилизации остается незатронутым.
Рассматривая цивилизацию как взаимоотношения между человеком и природой, я не просто воздвигаю вместо только что отвергнутых иной набор барьеров — другой перечень критериев, которым должны удовлетворять общества, чтобы носить звание цивилизованных. Я скорее предлагаю шкалу, на которой общества располагаются в соответствии со степенью модификации своего окружения. Некоторые цивилизации, рассмотренные в книге, знакомы тем читателям, которые интересуются сравнительным изучением цивилизаций. Но это не следует принимать за одобрение привычных им критериев: это чисто практическая мера, призванная помочь соотнести малознакомые удивительные примеры с тем, что читатели уже знают. Это также способ показать, что многие общества, исключенные из традиционного списка цивилизаций, на самом деле соответствуют самым распространенным критериям или обладают характеристиками, которые принято считать признаками цивилизации.
Назад к природе — согласно окружению
Существуют четыре главных причины характеризовать цивилизации по их окружению. Во-первых, такой метод представляет собой смену перспективы, отход от стандартного анализа. Даже если эксперимент закончится неудачей, его стоит провести, потому что каждая новая точка зрения расширяет обзор. Историю мы видим сквозь густую листву: чем чаще меняем место наблюдения, тем больше замечаем.
Во-вторых, окружение — хотя и разделенное границами, которые являются следствием субъективных суждений, — реально и объективно: дождь и песок, жару и холод, лес и лед можно увидеть или почувствовать, измерить их интенсивность, в то время как классификация цивилизаций согласно, допустим, степени их «развития» неизбежно создается под влиянием симпатий наблюдателя. Критерии берутся с поверхности зеркала. Фазы и стадии, шаблоны и типы, обычно используемые для разделения цивилизаций по значащим группам, придуманы учеными, а окружение между тем определено природой.
В-третьих, предлагаемый мной подход оправдан традицией. Термин «цивилизация» был создан в Европе XVIII века в попытке человека отделиться от остальной природы. Отчасти это было стремление к самоодомашниванию — к декорированию варварства средствами социальных ритуалов, манерами, правилами «вежливого» поведения. На более глубоком уровне это же созидание отражало стремление переделать «нечеловеческую» природу: приручить диких зверей, вырастить с помощью науки новые полезные и красивые породы животных и растений, разбивать парки и сады, «улучшать» землю и в целом превратить окружающую среду в театр учтивости. Термин «вежливый» (polit), существующий в большинстве европейских языков, восходит одновременно к polish[88] и politeia[89]. Местность изучалась, измерялась и иногда преобразовывалась в воображении художников, которые изменяли ее элементы и сглаживали шероховатости. Голландский автор в 1797 году действительно определяет цивилизацию как преобразование природы[90]. Одно из достоинств работ Тойнби — то, что он придерживался этой традиции. В 1919 году, задолго до того, как стать экологическим пророком и голосом всех защитников «биосферы», Тойнби сформулировал определение цивилизации как «процесса, в ходе которого человеческие существа все меньше и меньше меняются под воздействием природы… и все более приспосабливают окружение к своим потребностям. Я думаю, что это пункт, в котором человек неожиданно занимает место механических законов среды как решающий фактор в их взаимоотношениях»[91]. К счастью, он забыл это определение или отказался от него, потому что никакого такого поворотного пункта нет и процесс приспособления среды является непрерывным и кумулятивным. Тем не менее Тойнби был пионером исторической экологии, он никогда не упускал среду, «окружение», в своих описаниях цивилизации, и его доктрина «вызова и отклика» — согласно которой окружение бросает вызов и заставляет цивилизацию реагировать — дает глубокую и полезную возможность идентифицировать цивилизацию (см. ниже, с. 429).
